Степной преферанс

Тенгрианец и Эльгезер

— Салам, брат! Помощь нужна. К нам Миклухо-Маклай приехал. Надо его в карты взгреть хорошенько, как ты умеешь.

На окне фотостудии Владимира Уразакаева — список чемпионов Терекли-Мектеба по преферансу. Каждый первый четверг месяца лучшие ногайские картежники сражаются до поздней ночи в комбинате бытового обслуживания «Половецкая Луна».

Такие названия в селе не редкость. Вдоль единственной улицы выстроились торговые дома «Тамерлан» и «Золотая Орда». Ногайцы проносятся мимо них на «Приорах» с болтающейся под зеркалом тамгой — символом рода. Так их предки мчались на конях. Пускай чужеземные обычаи робко прокрадываются сюда вместе с японским ресторанчиком и магазином «Цветы их слабость» — потомки ордынцев вдавливают педаль газа и летят из селения в рябую степь. Был Терекли-Мектеб, крошечный очажок цивилизации, и нет его. Лишь пыль, сухие маки да серые колючки.

— Какие права, дорогой? В своей степи я имею полное право кататься без прав. Недавно ехали мы на рыбалку и нас остановили гаишники. Не местные, с ними все на мази, а тарумовские. Совсем обнаглели. Я им говорю: «Через три часа мы вернемся. Тоже будем без прав, но еще и пьяные. Чтобы вашего духа к тому времени здесь не было!»

Мчит железный конь по степи мимо живых лошадей и темнолицых пастухов с раскосыми глазами, и не верится, что вокруг — Дагестан, Страна гор. В Ногайском районе, самом большом и малолюдном в республике, только выжженная плоская земля, редкие оазисы и беспредельная вольница. То ли ковбойское ранчо вот-вот покажется на горизонте, то ли дым над вигвамами.

Длинноволосый фотограф Володя сам неотличим от индейца. Судя по рассказам о приключениях в советские времена, ему под семьдесят. Но круглое лицо не выражает ни эмоций, ни возраста. Сидеть бы ему, скрестив ноги, у костра и посасывать длинную трубку, а он фотографирует сельчан, играет в преферанс и живет в каморке за собственной студией. И так уже сорок лет.

С утра до вечера перед белым экраном рассаживаются юные ногайки нездешней, какой-то японской красоты, полицейские в форме, округлые чиновники. А возле кухни, она же спальня, — другая очередь, поменьше. Из приблудных кошек.

— Бери в холодильнике что хочешь, — Владимир, опираясь на палку, тяжело садится на стул. — В морозилке сало. Вкусное, подруга принесла. Я — тенгрианец. Поклоняюсь небу, как наши предки. Для меня запретов нет. Да и остальные не слишком зажаты. У нас ислам давно и потому спокойный. Аварец если и выпьет водки, то салом не закусит. В лезгинке парень девушки коснуться боится. Все потому, что горцы — неофиты. А ногайцы в мусульманстве — как у себя дома. И танцы наши похожи на русский хоровод, хотя и не без кавказского акцента.

В углу — продавленная кровать, на стенах — немыслимое переплетение проводов без единого выключателя. Владимир давно мог приватизировать этот уголок, но раньше не было времени, а теперь уже не нужно. Да и зачем документы, если каждый клочок студии за десятилетия сросся с хозяином, ластится к нему, как верный пес, и сопротивляется чужакам?

— Однажды мне захотелось перемен. Решил я стать бичом. Бросил все и уехал батрачить к луководам-арбузятникам. Через неделю другу срочно понадобились фото его картин для вступления в Союз художников СССР. А снимать некому. Нашел он меня в полях, притащил обратно. Так я и остался фотографом.

Сейчас портреты неугомонного друга в селе повсюду. Молодой седой ногаец с вислыми усами глядит со стен официозных кабинетов и модных кафе. Это — Сраждин Батыров, художник, хореограф и музыкант, собиравший фольклор своего народа от Астрахани до Крыма.

— Он мне рассказывал о каждой травинке в степи, каждой рыбе, каждом звере — и все на ногайском, — вспоминает Владимир. — Такой подвижник был! Называл себя эльгезером — странником. Путешествовал без гроша, на попутках. Знал, что добрые люди повсюду.

На старых пожухших снимках классик — босой, безусый, в странных нарядах и браслетах. В юности Сраждин влюбился в Индию. Он исполнял все ее танцы, облачаясь для женских партий в сари, чем страшно смущал соседей. Но когда Батыров увлекся историей ногайцев и создал ныне знаменитый фольклорный ансамбль «Айланай», проблем не стало меньше.

— Сраждин ездил по музеям, собирал танцы и костюмы со старинных литографий. Привозил варганы, а местные возмущались: «Мы что, чукчи?» Потом заказал для девушек ноздревые украшения — правда, в виде клипс. Такой переполох поднялся! Ишь чего надумал — вдевать в нос кольца, словно рабыням! Как ни объяснял он, что в старину это было привилегией знатных ногаек, танцовщицы их ненавидели и вскоре потеряли все до единого.

Сраждин боролся с худсоветами, доказывая, что нельзя изображать чабана посреди поля в бурке и с орденами, он туда в потрепанной фуфайке пойдет. С советской историографией, вечно путавшей ногайцев с татарами. С собственным раненым сердцем — его первую возлюбленную, поэтессу Кадрию Темирбулатову, убили и подожгли в 1978 году. Сердце Батырова и подвело — в сорок один год. Но желающие изменить мир в Терекли-Мектебе не перевелись до сих пор.

Приемный сын Большой Медведицы

— Салам, дорогой! Заходи! К нам англичанин приехал. По-русски говорит как свой, но слухи распускает, будто мы, чурки степные, в преф играть не умеем. Давай-ка влепим ему хорошенький паровозик на мизере!

С каждым звонком мой визит обрастает новыми подробностями. Но картежники не спешат. Первым в гости приходит шестидесятилетний немец Рональд. Он уже десять лет живет в Ногайском районе. Владимир кличет друга Паганелем и взахлеб перечисляет его подвиги — то немец вывезет своих детей, Магомеда и Фатиму, в степь смотреть затмение, то найдет на сельском кладбище дикие орхидеи. Рональд тоже уважает фотографа — в особенности потому что тот, с детства хромой из-за полиомиелита, брезгует покупать инвалидность, как это делают совершенно здоровые соседи.

— Владимир — почти что немец, — со значением говорит он. — Сам обеспечивает жен, детей, бывших жен детей…

В детстве Рональд насмотрелся фильмов с Гойко Митичем и грезил индейцами. Повзрослев, он истратил тысячи марок на звонки в Америку в поисках легендарных сыновей Большой Медведицы и нашел их в резервации Пайн-Ридж. Едва получив разрешение от удивленной секретарши вождя, он помчался в Южную Дакоту.

— Индейцы похожи на своих лошадей, — вспоминает он, аккуратно нарезая толтырму — жирные колбаски с требухой. — Много не болтают, просто стоят и чувствуют друг друга. Задашь им вопрос — никто сразу не ответит. Там был индеец кри из Саскачевана, моего возраста и роста. Он взял меня с собой на «солнечный танец». Сорок градусов жары, сотни людей, а из бледнолицых — только я и один голландец. Он жертвовал свою кровь. Это страшное дело! В полном сознании почти невозможное. Чтобы войти в транс, несколько дней не едят и не пьют. Тридцать избранных ложатся на песок. Жрец каменным ножом разрезает им грудь и продевает сквозь мясо ремни, которые потом привязывают к дереву. Затем они поднимаются и танцуют. Ремни символизируют лучи солнца, это бог племени. Задача — разорвать грудь и освободиться. Раньше те, кто не справился, умирали. Сейчас индейцы стали добрее. У голландца не хватало сил, так ему помогли. А я смотрел со стороны. Это — не моя религия. Следовать ритуалам, в которые не веришь, неправильно, и я голландца не одобряю. Ногайский район похож на ту резервацию. Климат, люди…

Детская мечта обходилась недешево. Лесничий по профессии, после объединения двух Германий Рональд ушел в бизнес — поставлял окна для московских бизнесменов. Благо, русский язык он выучил еще в школе. А вот русские реалии девяностых усвоил слишком поздно — немец исправно платил столичным бандитам за «крышу», но, когда дела у предприятия пошли в гору, те его выгнали. Вторая попытка — с банком «Менатеп» — вызвала интерес уже у немецких налоговиков. Рональду пожизненно запретили заниматься бизнесом в Германии. Он потерял все — дом, жену, детей.

— Меня моя страна обвинила в отмывании мафиозных денег. Наверное, это правда. Других клиентов в то время в Москве для европейцев не было.

Тогда Рональд надумал переселиться к Россию и развивать международный конный туризм с местными индейцами — ногайцами и калмыками. На бумаге план выглядел отлично. Просторы огромные, конкурентов нет. Он продал машину, купил коня и отправился по степи из Элисты в Терекли-Мектеб. Немец упустил лишь самую малость — что в сотне километров отсюда идет война.

Рональд ночевал в кошарах, и дети из окрестных сел сбегались поглазеть на немца. Одного дотошного мальчугана особенно интересовало, спит ли он в каске, со шмайссером на пузе, или снимает их, ложась в кровать. Возле чеченской границы всадника с увесистыми сумками остановили полицейские.

— Их было десять, — вспоминает Рональд. — Сперва меня ударили кулаком, затем я лежал на полу и меня били ногами, а потом спросили — кто я и куда еду.

Конный туризм не задался, и немец решил переквалифицироваться в агрономы. Он увидел, что урожайность в Ногайском районе в пять раз меньше, чем в Германии. Рональд подсчитал, что с немецкими технологиями он будет зарабатывать по два миллиона рублей в год с каждого гектара.

И к этому проекту он подошел с немецкой педантичностью. Съездил на год в Германию — обучаться капельному орошению. Арендовал землю. Осталось получить российское гражданство или хотя бы вид на жительство. Но без проблем заветный паспорт давали разве что Жерару Депардье. Поразмыслив, Рональд решил жениться на ногайке.

Прощай, Гюльзара!

Десять лет назад на въезде в Терекли-Мектеб стояла небольшая кафешка «У Гюльзары». Сейчас здесь добротная гостиница. Однако хозяйка, как прежде, шлепает по двору крепкими босыми ногами и варит клиентам в котлах плов и рыбу. Командировочных мало, но все останавливаются только здесь: ведь Гюльзара и с начальством дружит, и гостей не обижает. Только с одним посетителем у нее вышла размолвка, да и та давно:

— Стою я у крыльца, вдруг вижу — едет немец на коне. Прискакал, показывает на вывеску и спрашивает на ломаном русском: «Знаешь, кто это?» — «Я». А он покачал головой укоризненно: «Неправда. Это — лошадь».

Дело в том, что помимо романов об индейцах начитанный Рональд любил Айтматова. Особенно ему запала в душу повесть про буланого иноходца «Прощай, Гульсары!».

С тех пор немец заходил в кафешку каждый день — пока Гюльзара не объяснила ему, что она женщина простая. Дружить с ним готова, но замуж пойдет только за ногайца. А он здесь навсегда останется чужаком.

— И верно, чужак, — поддакнул коротко бритый ногаец, уписывавший плов за соседним столиком. — Взял в аренду нашу ногайскую землю в соседнем селе. Сад делать собрался. Обнес забором, обмотал проволокой. А деревенские издавна там овец гоняли. Нет чтоб ему с ними поладить. Он заноситься стал. Так ребята ему забор и разломали. Чтобы отарам не мешал. Пришлось ему уехать в Терекли-Мектеб.

— Хороший Рональд мужик, — вздохнула Гюльзара. — Я бы ему помогла, но он гордый. После того разговора даже не здоровается. И женился почти сразу. Оно и к лучшему. Жена и теща без него бы пропали. А я сама справляюсь, мне помощники не нужны. Это моя земля. Ногайцев по всему миру раскидало, в Турции их больше миллиона живет. А все же лучше нашей степи, нашей полыни, нашей пыли ничего нет. Любой ногаец тебе это скажет.

Курдюк и кирдык

— Владимир, ты культурный человек. Как ты терпишь такую жизнь? Здесь же феодальный строй! Я десять лет живу с ногайкой и знаю — она мыслит средневеково. Тут все против меня. Соседи злословят. Теща командует женой. Но хуже всего индюки. Летом здесь всюду пыль, а у меня в огороде — оазис, капельное орошение. Так эти твари перелетают через забор и ломают побеги. Овощи их тянут как магнит, я не могу защищаться!

— Какой же ты протестант, — покачал головой фотограф, разливая водку по стаканам.

— Я коммунист! — возразил Рональд, но Владимир только отмахнулся:

— Все коммунисты — протестанты. У вас, немцев, это в крови, будь вы хоть трижды атеистами. Вечно пытаетесь переделать мир. Ну, за встречу.

Рональд сердито опрокинул рюмку, сморщился и закусил.

— Я вырос там, где люди стремились к лучшему. В ГДР у меня были государственные амбиции, а сейчас я вечно вчерашний. Наши братья с Запада пришли как оккупанты. Я погиб, мне пришлось уехать. Думал, Россия, моя большая любовь, мне поможет. Но и здесь нет цивилизации. Я привык работать, и меня за это не уважают. Никто не хочет трудиться, все хотят быть начальниками. А начальники здесь не работают. На это заместители есть. Спасти Россию может только немец. Но он слишком слабый, миленький, его зарежут.

Фотограф с аппетитом доел колбаску, раскурил новую сигарету и затянулся, щурясь от удовольствия.

— Как ты можешь быть довольным? — не унимался Рональд. — Ты не хуже меня понимаешь, что этот мир плох, но не хочешь его исправить. Я воюю со злом, избегаю его, а ты далеко не идешь, ты неподвижный!

Владимир отщипнул кусочек сыра, задумчиво прожевал и ответил:

— Это все забавы для протестантов. Мы, тенгрианцы, не изводим себя несовершенством мироздания. Вселенная большая, ее по красивым полочкам не расставишь. Хочешь перемен — измени себя.

— Но я могу быть полезен этому народу! Если мне дадут работать, я разбогатею. Тогда многие пойдут за мной, и всем станет лучше. А вместо этого я чищу огороды и воюю с индюками.

— Твоя беда в том, что ты всех учишь. С индейцами не получилось — взялся за ногайцев. Не жди, что мы станем такими же рональдами. Всего сто лет назад мы в кибитках жили. И ушли от них подальше, чем нынешние немцы от кайзеровской Германии. Никогда не строили — а теперь полюбили строительство. Наверстываем упущенное. Все тут будет как надо, всех мы догоним и все поймем. Ты только подожди. Лет эдак двести или триста.

Они еще спорили, но уже стемнело, и дом наполнялся картежниками. В центр фотостудии поставили столик, обтянутый сукном почти зеленого цвета. «Из пальто подруги», — загадочно пояснил Владимир, но в детали вдаваться не стал.

Вскоре сельский механик, а по совместительству — гений преферанса, скрестив на стуле босые ноги, яростно швырял карту за картой, любитель советовать — такие бывают на любой игре — заглядывал поочередно в чужие карты, а Володя невозмутимо курил сигарету за сигаретой.

— С кем вы играете? — картинно восклицал советчик после очередной победы механика. — Это ж куркуль, настоящий куркуль! — И тут же нашептывал сладострастно:

— Говори вслепую, в карты не смотри!

Механик то и дело переходил на ногайский. В длинных тирадах слышалось единственное понятное слово «кирдык». Со стены за нами задумчиво следили красивая черно-белая армянка, ногайская актриса в блестящей шапке и бледная Венера Милосская — в брежневские времена подруга из райкома раздобыла путевку на двоих и съездила с Володей во Францию: «Ходили по дегустационным подвалам провинции Шампань, дегустировали „Moët & Chandon“, и все — по комсомольской линии!» Я хотел было уточнить, не от этой ли подруги осталась обивка на столике, но не стал.

— Кушай курдюк! От курдюка отрыжка приятная.

— Кто играет семь бубен…

— Я на мели сижу, а продавщица в кредит не дает. Что делать? Взял двигатель из гаража и сдал на металлолом. За полчаса пропил, зато хорошо стало…

Механик с гордостью оглядел нас и неожиданно чисто, по-детски рассмеялся. В открытую дверь заглянул шевелящийся сгусток тьмы. Оказался ежом, фыркнул и убежал в кусты.

***

И закатилась половецкая луна, и взошло солнце. Я стоял у дороги с поднятой рукой, качаясь на его жестоких лучах, как на веревках. Первой притормозила блестящая черная машина с большим начальником.

— Журналист? — подозрительно спросил он. — Как это вы пишете о ногайцах, не обратившись сперва в районную администрацию?

— Я же не про администраторов пишу, а про обычных людей.

— Что эти люди знают! — вздохнул начальник. — Они необъективны. Жалуются непонятно на что, радуются непонятно чему, иные и врать горазды, а пришлые журналисты слушают и публикуют потом чепуху. Вы понимаете, что из их болтовни объективной статьи не получится?

— Понимаю, — искренне ответил я. — Но мне интересна как раз эта необъективная жизнь. И правда их, и вранье. Как чабан на кошаре по утрам умывается пахтой прямо из-под сепаратора, как сельчане раз в месяц играют в преферанс…

— А это хорошо или плохо? — встревожился начальник.

Я на секунду запнулся. И выпалил со всей необъективностью пришлого журналиста:

— Я выиграл триста рублей. Значит, хорошо. Но могло быть гораздо лучше.

Фото автора