Центральный рынок Махачкалы. Рыбные туши громоздятся на скользких прилавках — сазан, кефаль, лещ, щука, сом. Сушеная тарань гроздьями свисает с веревок. Галдят покупатели и продавцы частиковой рыбы — той, что разрешена к крупной ловле и зовется так потому, что ловят ее частой, мелкоячейной сетью. Но кое-где на прилавках можно увидеть рыбу с костяными наростами. Ее продавцы осторожны, всегда начеку. Ведь это — осетр, рыба из Красной книги, запрещенная к добыче. Продавцы не пропускают ни одного покупателя. Почти всех сотрудников полиции они знают в лицо. Если появится страж порядка, осетр тут же перекочует под прилавок. Цена осетрины — 600−800 рублей за килограмм. Шашлык из нее еще дороже. Его можно заказать во многих дагестанских ресторанах. Кроме того, в меню значатся прочие блюда из осетра — жаркое, уха. Владельцы заведений уверяют: рыба куплена на ферме, где ее разводят в бассейнах. А рыночные продавцы сообщают по секрету: рыба, мол, морская, из моря она, куплена напрямую у рыбаков-браконьеров. Откуда же рыба?
— Коварное это море, Каспийское, — говорит Ленин. — Непредсказуемое. Страшнее моря нет. В любое время может сюрприз преподнести. А как с ним договориться? Ты со Всевышним можешь договориться? Так и с морем не сможешь. Всевышнего можно только просить…
Ленин живет в рыболовецком селе Старотеречное. Настоящее имя — Роман. Уже несколько лет он не выходит в море, а чинит моторы для байд — больших рыбацких лодок. На его красной футболке буквы: «СССР». К ним тянутся колосья герба, обнимающие земной шар, придавленный серпом и молотом.
Дворик отгорожен от сада розовой стеной. В ней — застекленное окошко. Заглянув в него, можно увидеть бетонную дорожку, по бокам которой растут виноградные лозы, сплетающиеся верхушками. Дорожка кончается лестницей, за ней деревянный причал, зеленая спокойная вода канала Балабиха. Он проходит по селу, разделяя его на две половины.
— Саид, заходи не бойся, выходи не плачь, — бросает Ленин заходящему во двор человеку.
Золотые зубы Саида сверкают в улыбке. На штанине мельтешит вышитое слово — «Russia».
— Сегодня утром на море был, Рома, — присаживаясь на ступеньку лестницы, ведущей в дом, он обращается к Ленину по имени, хотя тот предпочитает прозвище, уже давно гуляющее по селу. — Стыдно говорить: пустой вернулся.
— Чуть-чуть похолодает, рыба к берегу подойдет, — роняет Ленин, разливая по стаканам домашнее фиолетовое вино.
— В полпятого я сегодня вышел. Там штиль стоял. А сейчас ветер такой поднялся, накат. Вот смотри, — он сует Ленину под нос мобильный телефон. Вглядываясь в экран, тот поправляет на носу очки. — Красное все, ветра юго-восточные. До среды ветер. На неделю погоды нет… Не буду я, Рома, — отказывается от вина Саид и пересаживается на другой угол ступени — подальше от стола.
— А помнишь, Саид, времена, когда черную икру ложкой ели? — ножом Ленин разделывает сушеную рыбешку. Мелкая икра из нее просыпается на скатерть. — А еще раньше даже не знали, что черную икру можно кушать. В Астрахани ее свиньям отдавали, а наши выбрасывали ее. Но потом великий вождь Ленин пришел к власти, появились колхозы, совхозы. Изменились времена. Поняли пользу икры.
В селе по-прежнему работает колхоз «Заветы Ильича». Основан он предположительно в 1931 году. Но через несколько лет был переименован в рыболовецкий колхоз имени Ворошилова, потом имени Калинина, потом — Сталина. И, наконец, в 1991 году вернулся к своему первоначальному названию. Основная деятельность колхоза — добыча рыбы и морепродуктов, оптовая и оптово-розничная торговля. Сегодня это рыболовецкий производственный кооператив-колхоз «Заветы Ильича». Он снабжает жителей села лицензиями на ловлю рыбы, а те сдают в него свой улов. Колхоз же выплачивает в государственную казну налоги. Сезон промысловой ловли частиковых пород длится до зимы, а к новому году, когда начнется нерест, ни один рыбак — в этом Ленин заверяет горячо — не выйдет за рыбой в море.
— А помнишь девяностые, когда Союз распался? — Ленин снова обращается к Саиду, и в голосе его отчетливо слышна тоска — то ли по государству, герб которого красуется на его футболке, то ли по временам его распада. — Развал, беспорядок, никому ничего не нужно было, каждый творил, что хотел. И ловлю никто не контролировал.
— Те, кто должен был ее контролировать, сами выводили в море корабли за добычей, — накрывая на стол, произносит Мадина, невысокая загорелая женщина в платке. — А рыбаки на них работали.
— Жена! — останавливает ее Ленин, и в его окрике слышится: «Не говори лишнего».
***
По берегам, заросшим камышом, темнеют контуры домов. От кромки воды до стен не больше метра. Лодки, задевающие носом стены, кормой покоятся на воде, которая тем светлее, чем темнее небо. К хвостам лодок приделаны моторы «Yamaha».
— Ле! — кричит через Балабиху Ленин.
На том берегу из домика выходит человек. Заложив руки в карманы, широко расставив ноги и касаясь локтем бензоколонки, установленной на небольшой платформе, которую держат сваи, мужчина дает понять, что слушает Ленина внимательно.
— Ле! Бензина мне налей! — кричит через воду Ленин.
Он, кряхтя, залезает в лодку и, помогая себе шестом, направляет ее к другому берегу. В небе уже проявился остроносый месяц. Солнце, севшее за степью, обводит крыши домов и круглые антенны на них сначала золотым, а потом красным. В тишину мягко врезается голос муллы, распевающего азан — призыв к молитве, и воды канала, кажется, тихо текут вслед за ним. Но тут в спокойное течение голоса и воды врывается рокот приближающейся моторной лодки. Вода приходит в движение. Чуть накренившись, байда мчит вдоль левого берега, оставляя на воде две белые полосы, густые, как взбитое молоко буйволицы. Не успевает вода успокоиться, как по ней мчит другая лодка, потом третья. Рыбаки возвращаются из открытого моря, в которое впадает канал.
Во дворике Мадина присаживается отдохнуть. Снимает с головы платок. Электрический свет серебрит седые пряди в ее жестких темных волосах. Ее сын шести лет, слишком малолетний для возраста Мадины, гонится за летучей мышью, залетевшей во двор. Завершив свой темный, мягкий полет, мышь садится на арку, соединяющую два дома.
— Оставь! — кричит сыну Мадина. — Я кому сказала, оставь в покое ее!
***
— Ле, — обращается Ленин к рыбакам, собравшимся в его дворе за столом, — сон мне снился. Короче, мы пошли с Русиком на байде, руками начали ловить осетра, а он плывет — оттуда, отсюда.
Лампа отражается в выпуклой лысине Ленина. В центре стола — графин с вином, окруженный тарелками с жареным и тушеным сазаном.
— Сколько лет такой рыбы не видели, — продолжает Ленин, теперь обращаясь к Саиду. — А тут она на нерест идет по мелководью. Мы ее там ловили, всю лодку забили, и тут смотрим, погранцы едут. Кричу: «Атас, братва!». В этот момент я проснулся.
— Что-то короткий сон, — отзывается Саид.
— Мне тоже рыбалка постоянно снится, — говорит Русик. — Вода тянет. Стоишь всю ночь за штурвалом, а утром просыпаешься: «Ва, это же был сон!».
— Всякие умники думают: в море вышел, поймал, продал. А в море один раз выйдет вот такой умник, сразу поймет: не от хорошей жизни туда рыбаки идут. Почки себе отобьешь на волне, и все.
— А когда в шторм попадаешь на этой деревянной дощечке, которая байда?! — спрашивает Русик.
Рыбаки снова вспоминают девяностые и «рыбные» ухищрения, пришедшие из тех времен, вздыхают.
— Помнишь, как некоторые умудрялись добавлять в щучью икру черную краску и продавать ее как черную? — спрашивает Саид. — Если ты никогда в жизни не ел черную икру, то и не отличишь. А один скупщик меня все время просил: «Щуку привези мне! Щуку привези!». Я привозил ему по двести пятьдесят килограмм щуки. Он, оказывается, с нее кожу снимал и отправлял на продажу как филе судака. Она вся уходила.
Графин пустеет. Бордовые краски играют на его боках, когда вино переливается в стаканы. Так и разговоры переливаются за столом от одного к другому, но все объединены общей темой — рыбой. Чаще всего поминается «красняк» — так в республике называют осетрину — по цвету книги, в которую она занесена. Осетрина — это и риск, и большая удача для рыбака. И он ждет ее так страстно, что по ночам она большим осетром ныряет из моря в его сны.
— Специально никто красную рыбу ловить не будет, — говорит Саид. — Но она может случайно в сетку попасть… А все, что попадает в сетку, — это деньги. А если остановит рыбохрана, можно просто сбросить груз.
Теперь они говорят о впадинах и ямах Каспийского моря, в которых осетр ест, отдыхает или идет на нерест. Уж кто-кто, а они, всю жизнь прожившие на берегу, знают эту часть моря как свои пять пальцев.
— Еще один сон мне снился, — зло произносит Ленин. — Короче, поймали мы белугу. Конкретная такая белуга была, килограмм двести.
— Белуга? — перебивает Русик. — Это же джек-пот!
— На берег еле вытянули ее. Думаем, сколько будет икры! Переворачиваем, а там живот распоротый у нее. Кто-то икру уже до нас забрал и выбросил рыбу назад в воду.
Ленин прищуривается, его глаза поблескивают злостью, угрозой.
— Давай выпьем за наши сны, — говорит молчавший до того коренастый рыбак Вазир.
— Это нехороший сон, — слышится голос Мадины. — Не надо за него пить.
— Жена! — прикрикивает на нее Ленин.
К концу застолья Ленин рассказывает о Петре I, который запрещал бить в колокола во время нереста.
— Чтоб не пугалась рыба! — почти кричит он. — Если беременную женщину напугать, она же тоже резко родит! Клянусь, это не я придумал! Вот пусть кто-нибудь засунет голову в воду, а я из ружья выстрелю, увидите, что звук будет сильней!
В исторических справках, действительно, можно прочесть, что Петр I запрещал звонить в колокола во время нереста леща. А духовенство упрекало царя — заботится, мол, о бездушных тварях, а о душе христианина подумать не хочет. Но этот пример — слишком далек. А есть и другой — в нем также задействовано духовенство, но случился он здесь, поблизости — на острове Чечень. От Старотеречного до него — 30 километров по морю. В XVII веке его заселили беглые крестьяне и каторжники. За ними прибыли старообрядцы. И те, и другие ловили рыбу. А после распада Советского Союза кто-то из местных, среди которых уже появились и мусульмане, решил поставить на острове мечеть. Рассказывают, будто, сойдя на берег, имам увидал груды выпотрошенных от икры мертвых осетров. «Раз так! — топнул ногой возмущенный имам. — Не будет вам никакой мечети!» И уплыл назад.
— А тех, кто электроудочками рыбу убивает, я бы сам убивал на месте! — выпаливает Гелега — самый молодой рыбак с большими зелеными глазами на костистом лице. Весь вечер он молчал, лишь усмехался особо удачным шуткам друзей. — Там вместе с большой рыбой мелкая рыбешка гибнет. Если человек в воде в это время будет, он тоже погибнет.
Месяц встает над селом. Со двора все давно разошлись. Мадина вымыла посуду, расставила по местам. Сняв с головы платок и положив его на колени, она сидит на кровати. Слышно, как крепчающий ветер гонит по бетонным дорожкам сада сухие листья. Завтра снова не будет погоды.
***
За ночь ветер намел листья, опавшие с виноградных лоз, во двор. Почти все лодки стоят на причалах.
Во дворе появляются русские женщины — Елена и Наталья. Обе одеты в штаны, заканчивающиеся у колен.
— Правду надо восстановить, — Елена присаживается за угол стола.
— Чай будете? — спрашивает Мадина.
— Нет, — быстро отказывается та и, вдохнув, продолжает: — И в этом году детям опять пешком идти до школы и обратно! А маршрутку купить селу бюджет не позволяет!
— Купите сами маршрутку — в администрации говорят! — подхватывает ширококостная Наталья. — А на какие шиши я вам маршрутку куплю?! У меня муж рыбак! Он один работает. Вчера пустой вернулся!
— Рыбы нет, — замечает Ленин, подтянувшийся на шум из сада, где чинил мотор.
— А мой муж вообще утонул! — отрезает Елена. — Я что, на его пенсию могу отдать на такси четыреста рублей туда и четыреста обратно?
— Муж вчера на четыре тысячи бензином заправился, — говорит Наталья. — А вернулся пустой!
— Рыбы нет, — повторяет Ленин, словно мантру. — Село списано со счетов. Статуса у села нет.
— А выборы здесь проводят! — кричат женщины наперебой. — За электричество мы платим! Налоги за землю платим! Но живем тут, как отшельники!
В 95-м село затопило. Жителям предложили переселиться, и с тех пор оно не имеет статуса муниципального образования. По данным переписи 2002 года, в нем проживало 399 человек. А по данным за 2010-й — уже 441, причем поровну женщин и мужчин. Само село возникло еще до революции, когда на реке Старый Терек располагались войсковые казачьи промыслы. Из них образовались рыболовецкие поселки, и Старотеречное — один из них. Но русские среди его жителей сегодня составляют лишь треть.
— Мы сюда как раз на новый год переехали в 95-м, — вспоминает Мадина, счищая с сазана пластины серебряной чешуи. — В этом доме жил брат Романа. Мы приехали погостить. И вдруг вода поднялась. Она шла с моря. Было видно, как она покрывает поле, дорогу, дома. Мы по полю на лодках ходили. Брат с семьей тогда уехал, а нам сказал: «Хотите, тут оставайтесь». Мы и остались… Нет, я не ходила никогда в море, хотя некоторые наши женщины ходят с мужьями сетки проверять, как помощницы. А я один раз только ездила с Романом на Чечень, там свадьба шла. Волны так били лодку. Страшно было. Я поклялась себе, что больше в море не выйду. Бывает, люди выходят и не возвращаются. Женщины раньше, лет пять назад, рыбу на продажу возили. Мелкую рыбу в основном, а красняк, как могли, в сумках прятали. В Кизляре мы рыбу оптом сдавали и сразу уезжали. Назад все веселые возвращались — с деньгами. Не у всех тут мужья в море ходят. Некоторые просто покупают улов у рыбаков и перепродают. Ничего, на хлеб-соль им хватает. Но сейчас рыбы нету, — повторяет она слова мужа. — Ловят только по чуть-чуть. За рыбой перекупщики приезжают. Когда у нас в семье бывают деньги, мы про запас много продуктов покупаем — картошку, морковку, лук. Хватает на то время, пока рыбаки с пустыми сетями возвращаются. А им же лицензию колхоз давал. И бензин им колхоз давал. Сетки давал. Они же расход должны отбить — сдать рыбу в колхоз. Там в колхозе большой вагон-холодильник стоит. Туда рыбу собирают. Потом делают на нее документы. Перекупщик приезжает, покупает рыбу и уже с документами может спокойно через все посты проезжать. А без документов могут остановить и оштрафовать. А бывает, кто-то покупает в колхозах одни документы, а рыбу — у рыбаков.
— Жена! — приходит предостерегающий окрик из сада, где Ленин чинит мотор, и Мадина умолкает.
Вечером двор полон вновь. В углу появляется оранжевая дыня, похожая на тыкву. На столе — кувшин вина, тушенный в луке и моркови сазан, соленая рыба, которую Ленин нарезает кусками и раздает гостям. А те в который раз вспоминают девяностые, но в этот вечер становится ясно, почему рыбаки столь часто говорят о тех временах — чтоб не думать о настоящем.
— Помню, я с отцом в море ходил, мы ловили осетра весом под тридцать килограмм, — говорит Русик, приглаживая пятерней ровную челку. — Меньше десяти килограммов осетр — это было просто смешно. Его даже из моря никто не брал. А сегодня и такого не найти. Все одну мелочь ловят… Конечно, если в девяностые та же водная милиция кораблями осетрину черпала. Вот и вычерпали. Один раз рейд был. Поймали тут одного. Сотрудник райотдела ему кричит: «Почему браконьеришь? Ты виноват!». А тот ему: «Это не я, это страна виновата!». До драки дело дошло. А что делать простому народу? Людям, как мы, которые ничего за душой не имеют? Раньше в селе рыбзавод был, люди зарплату получали, никто не браконьерил.
— Чтобы браконьерить, дух надо иметь, — вставляет Вазир.
— Бывает, в море спрашиваешь себя: вернусь домой или не вернусь? — продолжает Русик. — Сколько людей в нем тонет. Веревками к байдам себя привязывают, чтоб хотя бы тело нашли. В море все о смерти думают. Я уже два года, как оставил море. Два раза арестовывали меня. За что? За неправильный образ жизни. За браконьерство, короче. Я думал, оставлю море, найду что-то свое. Два года себя искал, но в итоге так и не нашел. Это село рыбой живет. Другой работы нет. А с колхозом как? Ты свои часы отработал, тебе заплатили. Но если ты не удачлив? Ты раз вышел в море, вернулся без ничего, второй раз вышел. И все, ты уже колхозу должен — за бензин и за сети. А скупщик взял у тебя рыбу за 80 рублей, продал за 120. На ровном месте, даже штаны не замочив, сделал себе 40 рублей с килограмма.
— Зачем углубляться туда-а-а? Зачем вспомина-а-а-ть? — Ленин тянет слова, словно собирается запеть. — Зачем так нервы трепать свои-и-и?
— Ничего, у нас народ предприимчивый, — говорит Саид.
— Я свою жизнь хорошо помню, — кажется, тоска не отпускает Руслана. — В самых мелких подробностях. В девяностые я рос, но не учился. Бардак был. Учись, не учись, работы все равно не было. Учиться было не престижно. Вся моя жизнь прошла в море. Ночью до сих пор сны снятся — я в море, я рыбу ловлю. Пусть у меня когда-нибудь будет другая работа, но я знаю: никогда больше я не получу от денег такого кайфа, какой получал от заработанных на рыбалке. Море — это экстрим, картежная игра, болезнь. Ты зависим от моря не потому, что любишь браконьерить. А потому, что не знаешь — вернешься или нет. Я ходил в море один и там неделю под штормом оставался. И вот когда я возвращался, в этом и был кайф. Ты дома, ты жив, ты включаешь музыку, ты кайфуешь. Как тебе не будет сниться оно — море?
— По-моему, ветер стих уже, — молчаливый Гелега поднимает указательный палец.
Ленин выносит из дома пандур. Закинув ногу на ногу, кладет деревянный инструмент на колени, дергает пальцами две струны, отвернувшись от гостей. Большое пятно лампового света ложится на его бледную лысину. Резиновый тапок шлепает по пятке в такт мелодии — примитивной, простой, как и причины, толкающие в море людей — нынешних и тех, что жили тут 150 лет назад.
Ленин размыкает тонкие губы, из них льются гортанные звуки аварской песни, такие же непритязательные, как и две струны инструмента.
— Человек рождается на земле, и от земли он берет то, что она ему дает, — произносит Ленин, закончив песню. — А если человек родился у моря? Он для своей нужды берет у моря. Море для рыбака — все равно что земля. Конечно, к нам в сеть попадает осетр. Еще какой попадает! А кому он не попадает? Тому, кому удача сопутствует, осетр попадет.
Ветер успокоился, и теперь, когда двор покинул последний гость, в доме не слышно ни шороха листьев, ни течения канала, уходящего в море. Мадина снимает с головы платок. Мадина плачет. Вернее, плачет только ее голос, когда она рассказывает свою историю, а глаза ее остаются сухими, так что зря подносит она к их уголкам концы своего платка.
— Моему старшему сыну было семнадцать, — говорит она. — В институт он уже поступил. В Махачкале машина его сбила, когда дорогу переходил. Пьяные парни, еще девушка с ними была. Все у него было сломано, печень порвана, глаз вылез. Только одна нога целая. Нас к нему не пускали. Только говорили: «Разрешите делать ему операцию на глаз. А то воздух в мозг будет попадать». Мы тогда военного врача туда пригласили, он зашел в реанимацию, посмотрел и кричать стал: «Дайте умереть парню спокойно!». Мне говорили потом: «Роди еще ребенка. Для себя. Тебе легче будет». Я родила. Для себя. Шесть лет назад.
Ветра нет, и в дом начинает постепенно заходить тишина — темная, сырая, густая. Словно вода, однажды побывав тут, отвоевала этот дом, этот двор, да и все это село у земли, а сойдя, лишило его определенной принадлежности, унесла с собой его статус. Потому и боль, и тоска по утраченным людям и надеждам не уходят отсюда, не развеиваются по степи. Кажется, когда день и ветер, они прячутся в углу или в какой-то вещице. Но с наступлением темноты и тишины они выходят наружу и одолевают Мадину.
— Не трогай ее! — окликает она маленького сына, когда тот, как и в прошлый вечер, подпрыгивает, желая прогнать бесшумно залетевшую черную мышь. — Она всегда сюда прилетает.
Мышь устраивается на том же месте в арке. Застывает. Становится незаметной.
***
По небу плывут облака, вода едва рябится. Лодки не шелохнутся на причалах, но в это утро их вдвое меньше — половина ушла в море.
Мотор ревет, быстро пронося по каналу байду. У штурвала Гелега. Он притормаживает у каната, натянутого между берегами. Справа — пограничная будка и служебная собака на цепи. Гелега выпрыгивает на берег. Предъявляет пограничнику пропуск.
Теперь канал сужается, берет вправо, и пока лодка не повернула, два берега зрительно срастаются друг с другом зарослями камыша, который в этом месте сочней и выше. Облака рассеиваются, их можно увидеть, только обернувшись назад. Лодка делает рывок, заворачивает влево и на скорости входит в открытое море. Море принимает толчком, и байда прыгает вверх, подбрасывая всех находящихся на ее тесном борту. Вода — зеленая с желтизной. Горбатая. Лодка проходит по волнам, как по стиральной доске. Стоит Гелеге оказаться в открытом море, как и его большие глаза желтеют.
— Чуть левее! — кричит Ленин, показывая в сторону. — Чуть левее!
— Я не хочу туда идти! — оборачивается Гелега, и ветер, вырвав из его рта слова, растворяет их в шуме волн. — Там мелко! Я не хочу на меляк сесть! По кайфу же на море?! По кайфу тут!
— Ай саул! — кричит в ответ Руслан. — Давно я на море не был!
— Кипит! Кипит вода! — нос Гелеги заостряется, он становится похож на хищную птицу.
Чайки кричат, кружа над лодкой, но и их крики на второй октаве уносит море. Лодка проходит участок воды, на поверхности которой бурлят пузырьки белой пены. Это — водная территория Астраханского заказника. Здесь рыбакам ставить сети нельзя.
— Ничего, дальше тоже есть рыба! — в море Гелега становится разговорчивым.
— Там рыба есть! — показывает вправо Вазир. — По-любому есть!
— Ничего, похолодает, еще больше будет, — еле размыкает губы Ленин.
— Тормози! Тормози! — кричит Русик, когда лодка отпрыгала по горбам так далеко, что не видно ни канала, ни берега.
Лодка встает там, где на воде покачиваются пластиковые бутылки, прикрепленные к сети. Чайки спускаются низко, почти задевают крыльями борта лодки, будто верят, что люди, потянувшие из глубин сети, собираются поделиться с ними добычей.
— Русик, ты че там, умер что ли?! — кричит Гелега.
Русик выскакивает на корму. Ветер набрасывается на него, обдувая штаны и куртку, словно желая разглядеть скульптуру человека, держащего равновесие на ходящей ходуном скользкой корме. Несколько пар смуглых широких рук тянут сети. Мелко плетенное полотно выносит на поверхность кефаль. Рыба трепещет, изгибаясь сверкающим на солнце тельцем. Растопыривает плавники, разевает рот, а крики чаек, опустившихся еще ниже, на последних октавах переходят в писк, слышный сквозь шум воды и моря. Но кажется, будто это кричит рыба, попадая в шершавые человеческие руки. Кажется, будто рыба связывает человека и море, и если тот не успеет ее схватить, рыба исчезнет. А может исчезнуть и сам человек — ведь байде, лежащей сейчас на боку, стоит только накрениться еще чуть-чуть…
Собрав добычу, лодка, тарахтя, уходит дальше. Поднимается ветер.
— Накат! Накат! — кричит Гелега.
Море высится горбами и будто нарочно накатывает их по курсу байды. Лодка подпрыгивает, подбрасывая вверх людей. Ноги отрываются от дна, но руки продолжают цепко держаться за бортики. Рыба бьется о деревянные стенки. Поднимаются волны, а вместе с ними — грязь со дна. Байда развивает скорость, слово затевая со стихией игру — кто быстрей: байда проскочит волну или волна схватит байду. Ветер залепляет ноздри, раздувает щеки, слепит глаза. Колючая вода отвешивает людям оплеухи по обеим щекам.
— А помните, одна русская бабушка ругала своего мужа: «Если утонешь, домой можешь не возвращаться!»?! — кричит Гелега. — Ха-ха-ха! «Не возвращаться»! По кайфу же на море?!
— Ай саул! — отвечает ему Русик.
Скоро рыбаки, остановившись в волнах, поднимут еще одну сеть — чужую, сорвавшуюся с места. Та покажет скелеты рыб со сгнившим белым мясом. Слишком долго болталась она в воде. Только чайки будут прорываться к ней сквозь шум и ветер. А потом лодка, пройдя сквозь волны или увернувшись от них, ложась почти на бок, унесется на скорости в канал, но случится это уже к вечеру, так что двигаться она будет по золотой дорожке, проложенной садящимся солнцем.
***
Мадина жарит пойманную рыбу. Летучая мышь снова пристроилась на арке, поближе к женщине, словно знает — пока та здесь, никто ее не тронет. По двору разносятся скворчащие брызги жира и теплый рыбий дух. Мадина мычит какую-то восточную мелодию, но кажется, что это кто-то стонет у воды.
После застолья наступит вечер. Гости разойдутся. Мадина уберет со стола. Зайдет в комнату, достанет из шкафа старый рыжий чемодан, привезенный Лениным из армии. Из него на нее посмотрит большая фотография темноволосого улыбающегося младшего сына. Он похож на нее. Мадина возьмет ее в руки, отложит в сторону. В кипе старых фотографий, изображающих кучерявого рыжего Ленина, вернувшегося из армии, их свадьбу и их праздники, отыщет фотокарточки старшего сына. Тот рыжий, похож на своего отца — Ленина. Мадина заплачет. В комнату войдет Ленин. Возьмет из ее рук фотографии. Зло посмотрит погибшему сыну в лицо. Ударит кулаком по мягкой кровати.
— Я буду их топить! Топ-п-пить этих убийц! Топ-п-пить! — его кулак глубоко уйдет в матрас.
Мадина заберет фотографии, вернет их в чемодан, а чемодан закроет в шкафу. Завтра станет для нее повторением сегодняшнего дня жизни у моря.
Фото: Алексей Пивоваров
21 декабря, 2015
