Прости меня, моя любовь

Здравствуй, Земфира.

Наверное, тебе уже осточертела тема с Гречкой и Монеточкой. И уж точно — наплевать с Останкинской башни, что я в своем далеком дагестанском ауле думаю по поводу твоих высказываний.

Но я все равно думаю. Который день.

Я человек, который слушает тебя со школы. Примерно с того времени, когда россияне гадали, есть ли у Витаса жабры, а у Наташи Королевой шестая причина бросить Игоря Николаева.

Человек, который под твои песни жил, любил, страдал, был счастлив.

Человек, который летает на твои концерты из Махачкалы в Москву.

Наверное, поэтому я даже не знаю, что мне неприятнее — твои слова или всеобщая реакция на них.

Мне говорят друзья: «Что там твоя Земфира? Что там твой русский рок — твоя „музыка для мозга, а не для глаз“?»

А я ничего не говорю.

Я просто вспоминаю историю из своего детства.

Это была очень популярная тогда певица. Ее песня «Берцинай» — «Красивая» — месяцами гремела из колонок каждой второй машины, из квартир и банкетных залов республики. Ладно бы гремела, «Чужие губы» выдержали и ее смогли бы. Но ведь напоминала, напоминала об одном вечере из моего детства. И все крепче впечатывала папин урок в сознание.

«Берцина-а-а-ай!» — и, кажется, я до сих пор начинаю краснеть.

Но тогда, в тот вечер, за ужином я увидела певицу, исполняющую ее, впервые. По телевизору. И громко рассмеялась: «Ой, какая у нее большая голова для ее тела».

— Ты, — сказал папа гробовым голосом, — ты, невзрачная, серая, со своим кривым носом, прозрачной кожей и короткими пальцами, смеешься над этой женщиной?

Я опешила. В горле образовался комок, в самооценке девочки-подростка — черная дыра.

— Убирайся в свою комнату. Мне неприятно тебя даже видеть, я не знал, что ты… такой человек.

Помню, до этого дня три я читала книгу. Интересную жутко. Читала, положив на колени, во время уроков, ночами, на кухне, спрятав в полку и делая перед мамой вид, будто мою посуду.

А тут пришла к себе в комнату и разорвала ее в клочья. От обиды и злости. А потом сидела на полу, собирала страницы и плакала, плакала, плакала…

Утром я убежала в школу, постаравшись не попадаться папе на глаза. Вечером, когда он вернулся с работы, притворилась спящей. Но папа «разбудил». И позвал пить чай.

— Знаешь, — сказал он. — Люди не выбирают себе голову. Это не мебель, не туфли, не одежда. Это не вкус или его отсутствие. Это даже не вес, который появился, потому что человек много ел. Подло смеяться над тем, что человеку досталось от природы. Я сказал тебе вчера все те слова, чтобы ты на себе ощутила, как это больно. Надеюсь, больше таких слов от тебя я не услышу.

Папа посмотрел на меня, ожидая ответа. Но тогда я еще не умела извиняться и поэтому просто напомнила, что кривой нос достался мне не от природы, а от родительской невнимательности.

— Знаю, — рассмеялся папа. — И пальцы у тебя не короткие, это я так сказал.

Но я все равно долго прикладывала свою ладонь к чужим и сравнивала.

Мои всегда были короче.

Было обидно. Я все думала: как так можно? С родной-то дочерью? Зачем было говорить мне такое?

А теперь, Земфира, вот уже много лет, видя, читая и слушая человека, смеющегося и стебущегося над чьими-то дефектами и неидеальностью, мне хочется пройтись по его внешности и сказать: «А теперь убирайся. Мне неприятно на тебя даже смотреть». Но, согласись, было бы странно и нелепо писать такое незнакомым людям.

И уж совсем сложно — тебе.

В последний раз, когда я была на твоем концерте, ты, такая счастливая, сообщила, что наконец-то научилась дружить с людьми. На следующем, надеюсь, скажешь, что научилась их любить.