Дербентский народ

Цитадель

— В Дагестане признаны коренными четырнадцать наций. А я утверждаю: не четырнадцать, а пятнадцать. Мы, дербентцы, — особый народ. Для нас Дербент — единственный в мире город. Шахар, если по-нашему. На всем Кавказе еще ютились в крошечных аулах, а мы уже были горожанами. Даже Москва для нас — столица, но не город. Встречаемся на Садовом кольце и спрашиваем друг друга: «Когда ты приехал из Шахара?»

Краевед Гусейн-Бала Гусейнов стоит у края смотровой площадки крепости Нарын-Кала и смотрит на Дербент. Домики повисли гроздьями на волноломах двух древних стен. Напрыгивают скопом, пытаются повалить. Стены сердито щерятся трещинами, крошатся, но упрямо ползут к желтой полоске берега. Над городом вместо неба расстилается Каспийское море. Когда-то стены уходили высоко в него, словно зыбкие башни. Вдали бухта замыкалась на цепь, но волны не терпят оков.

— У нас было все, что нужно средневековому городу, — продолжает Гусейн-Бала. — Шахристан, где жили люди. Он прямо под нами. Рабат — пригород. Он был дальше, у моря. Мы стоим наверху. Это место называлось кухандиз, по-русски — цитадель. Здесь правители отгораживались от мира.

Мой спутник совсем седой, но все его зовут Гусейн-Бала, ребенок Гусейн. Это имя-прозвище перешло по наследству от деда, которого тоже до глубокой старости звали малышом. В Дербенте такое никого не удивляет. Время здесь остановилось, расплавилось под жарким южным солнцем, растеклось по древу, как на картине Дали. Столетия налезают друг на друга. Выходя из модного кафе, рискуешь поскользнуться и провалиться ненароком в четырнадцатый век, неудачный поворот в лабиринте кривых улочек чреват встречей с веселыми джиннами. По крайней мере сторож дядя Залым божился, что однажды увидел возле Нарын-Калы свадебные столы и чуть не подсел к пирующим. Но губы сами произнесли шахаду — и вмиг исчезло наваждение, так что и он, и джинны остались голодными.

Ветер треплет разноцветные ленты на дереве желаний. Дербент, узел ворот, гигантская ловушка в самом узком месте между горам и морем, каждого проезжего торговца заставлял пополнять сокровища Нарын-Калы. Но те же богатства обрекали его на разграбление. Бесчисленные завоеватели перехлестывали через стены, торопливо строили дома и молельни, а затем исчезали под очередной людской волной. Город-граница, город-ключ упрямо высился на краю цивилизаций и ни одной не принадлежал в полной мере. Древний Рим и Монгольская империя, хазары и персы, Россия и Азербайджан — государства вокруг меняются, а Дербент стоит как прежде, сочетая их в себе, но оставаясь собой. Мирно, почти ласково ускользал он из пальцев любых властителей. Те чувствовали это и строили внутреннюю стену — между городом и крепостью. Когда трон шатался, она росла, когда стоял прочно, каменный вал разбирали. В советские времена преграда и вовсе стала невидимой.

— Со смотровой запрещали фотографировать Дербент, — вспоминает Гусейн-Бала. — Однажды проводил я экскурсию для иностранца. Вышел он к этим перилам, облокотился и протянул мне фотоаппарат. Что делать? Скажу, что нельзя — международный скандал. Сфотографирую — нарушу правила. Щелкнул я его и побежал в КГБ. Мне потом сказали, чтобы я не беспокоился. Когда гость уезжал, работник органов встал рядом в аэропорту, поставил чемодан возле его багажа, нажал на кнопку и засветил все пленки.

За площадкой, возле шашлычной, расставлены столы. Пирующие дрожат в вязком мареве. Кажется, произнесешь шахаду — и они тоже исчезнут. Недаром по легенде Дербент за одну ночь построил шайтан. Он отбивал хвостом кривые улочки, в спешке швырял дома друг на друга, да так, что и поныне вываливаются из них потроха-балконы. Это — город джиннов, я тут — всего лишь гость. В текучем чужом пространстве все карты бесполезны. Тайны города сокрыты не в них. Надо видеть, слышать и пить горячий чай с колотым сахаром. Не говоря ни слова и не оборачиваясь, я сбегаю по крутой лестнице в лабиринт магалов, а джинны хохочут мне вслед и громко заказывают очередную бутылку коньяка.

Магалы

Вверху были коричневая пальма и белый цветок. Под ними важные львы сжимали в лапах раздвоенные мечи-зульфикары. На спинах они держали два солнца. Над самыми воротами красовалась бледная бычья морда с обломанными рогами. Возле покрытого странной лепниной входа в дом восседала на крошечной табуретке огромная темноликая азербайджанка. В ее ладони просторно помещалась розовая книжка про любовь.

Магалы, хаотичные бесформенные районы старого Дербента, — самая большая загадка города. В них непоправимо искажено не только время, но и пространство. В эти улочки, как в реку, нельзя войти дважды. Они меняются сразу за твоей спиной. Пройдешь мимо смешливых девчушек, обернешься — и вместо них видишь мужчин. Играют в нарды и пьют чай из дымящего старинного самовара — так степенно, словно кидают кости уже пару сотен лет. Разве что изредка уставший старик встанет из-за стола, и его место займет безусый юноша. Он знает: игра будет долгой.

В магальских двориках цветет священная айва, а грецкий орех считают грешным деревом, которое должны сажать не люди, а вороны. Мечети похожи на дачные веранды. У каждой есть хозяин — он запирает ее на ключ, а рядом с михрабом громоздятся стеллажи с тарелками для больших праздников маленького района. Здесь гость — посланник Аллаха, каждый мужчина постарше — дядя, а женские перепалки на каменных завалинках длятся часами и похожи на поединки опытных рэперов. Здесь с гордостью выставляют на всеобщее обозрение бюстики Сталина и коллекции бокалов. Здесь процветает особый язык, и бараний шашлык на ребрышках, который в Махачкале окрестили пистолетами, мирный Дербент на французский манер именует антрекотом.

Где-то в магальем нутре, словно надежное сердце, стучат барабаны мастера Демира. Для дешевых он лихо закручивает железными зажимами фанеру, для дорогих — дубовые планки:

— Звук у дуба совсем другой, но разница слышна лишь профессионалу. Дубовый барабан — это как скрипка Страдивари!

Барабаны Страдивари разлетаются по десяткам стран, но сам мастер редко покидает родной магал. Зачем? Ведь с крыши его дома виден весь мир, от цитадели до самого Каспийского моря.

Над дербентскими стенами и разноцветными баками с водой кружатся белые птицы. За ними, щурясь, наблюдает усатый Нияз, голубятник в пятом поколении. Вот стаю пронзает острый силуэт сокола. Каждый день хищник забирает двух-трех голубей, но Нияз принимает это как должное. Завтра из яиц вылупятся новые птенцы, и курлыкающая Принцесса придет на смену поверженной Королеве — так же, как на смену голубятнику придет его внук, с колыбели знающий, что он — седьмое поколение династии. На тысячи голубей Нияз каждый год изводит тридцать тонн зерна, а на скучные расспросы о доходах лишь пожимает плечами:

— Какое там! Голуби — это не бизнес, а болезнь.

Но его слова — только половина правды. В городе остановившегося времени даже заполонившая улицы торговля кажется мистическим ритуалом. Деньги, это порождение тикающих часов, здесь эфемерны, а птицы — реальны. А значит, вечный голубятник обречен изо дня в день подниматься над городом, распахивать дверцы и приносить жертвы остроклювым гостям с небес.

Эти ритуалы действенны, но не всесильны. XXI век медленно, по капле, просачивается в магалы, вытесняет обветшавшие столетия.

— Эк у меня внук отличился, — вздыхает старый дербентец. — Мы всей семьей полгода решали, на ком его женить, а он, словно москвич какой-нибудь, взял да и сам через интернет познакомился. Что за дети нынче пошли! Бабка собирается внучку отшлепать, а та ей судом грозит.

В районах, где исстари жили кланами или цехами — банщики, сапожники, все чаще появляются таблички «Продам дом». Прежде об этом и помыслить не могли — закладку родового гнезда праздновали как свадьбу, а один из сыновей непременно оставался жить с отцом и наследовал ему. Но по-прежнему в крохотных пекарнях подрумяниваются булки гогалы, не иссякает дым из самоварных труб, а шанс увидеть чудо выпадает лишь однажды.

Я кивнул на прощание важным глиняным львам и зашагал прочь, запоминая дорогу и твердо зная, что буду возвращаться в этот дом вновь и вновь. Но на следующий день его уже не было.

Джума-мечеть

— Кто я? Да дворник местный!

Фархад сидит, скрестив босые ноги, под широким платаном во дворе мечети.

— Недавно ученые из Дагестанского научного центра взяли пробу и сказали, что этому дереву восемьсот лет. А через два месяца столичные ботаники заявили, что ему не больше трех веков. Представляете?

Я послушно киваю. Если в магалах слои времени давно смешались, почему в мечети должно быть иначе?

— По преданию платаны посадили после землетрясения 1368 года. Чтобы вытягивать влагу, — деловито говорит дворник. — Тогда колонны покосились, а своды чуть не рухнули. Думали, мечеть придется заново возводить. Пригласили мастера Таджуддина ибн Мусу аль-Бакуми. По-русски это Таджуддин Мусаевич из Баку. Они с сыном осмотрели кладку и решили: будет стоять, достаточно пристроить наклонную стену. И неудивительно — арабы в VIII веке потрудились на совесть. Чтобы здание не оседало, котлован на шесть месяцев залили водой и лишь затем возвели мечеть. Говорят, под одной из колонн зарыли клад. Но под какой именно, неизвестно, ведь на каждой было начертано: «Не у меня, а у другой колонны». Надписи давно стерлись, а сокровища так и не нашли.

— Вы не дворник, — уверенно говорю я.

Фархад весело сверкает шеренгой золотых зубов.

— Верно. Не дворник. Я — кассир. Знаете, какие в мечети богатства? Старинные котлы, в них по праздникам готовят плов. Самовары с медалями Парижской и Бельгийской выставок. Туляки умоляли продать, но нельзя — вакуф. К тому же, они нам самим нужны. На Курбан-Байрам тут яблоку негде упасть. А в Ашуру и вовсе столпотворение! Поминают убиенного внука пророка Мухаммеда. Плачут, бьют себя цепями, режут кинжалами, а потом вместе пьют чай. Вечером тряпочкой с маслом раны протер — и к утру как новенький. Представляете?

Группа студентов медресе зазывает Фархада, и разговорчивый азербайджанец ненадолго отвлекается.

— А он и вправду кассир? — шепотом спрашиваю я у прохожего.

— Ну что вы! — машет тот руками. — Это лучший экскурсовод Дагестана.

Но вот мой собеседник возвращается и вновь обрушивает на меня всю мощь своего красноречия — рассказывает про старинные бани и тяжелые мешки с вырванными глазами дербентцев, зарытые Надир-шахом под белым столбиком между платанами, про 1542 расстеленных здесь ковра и недавний ремонт. Тогда древние стены облицевали ровными плитами из вездесущего дербентского песчаника, из-за чего старейшая мечеть России снаружи кажется примитивным новоделом.

— Но почему? — восклицаю я. — Кто разрешил? Как вам не стыдно портить такую красоту?

Фархад пристально посмотрел на меня из-под густой монолитной брови, улыбнулся и чуть заметно пожал плечами:

— Мы двадцать лет просили государство отреставрировать Джуму, представляете? Но деньги то не давали, то разворовывали. Что нам оставалось? Богатый человек пожертвовал сколько смог, и мы отремонтировали как умели. Иначе мечеть могла рухнуть.

Упреки застряли у меня в горле. Фархад был прав. Пускай чужестранцы лелеют минувшее в музеях. Заботятся о нем, снисходительно сдувают пылинки, а если и ремонтируют, то под старину. Но время не властно над дербентцами. Здесь прошлое еще не закончилось. Оно живет, растет и не вмещается в музейную витрину. Человек, в наши дни покрывающий плиткой древние камни, рассуждает так же, как Таджуддин Мусаевич из Баку. Этнографы хватаются за сердце, а город смотрит на них с вечной улыбкой и пожимает плечами: вы обещали, но не справились. Тогда я залечил свои раны сам. Как всегда. Потому и стою здесь две тысячи лет.

— Извините, меня Бог на свидание зовет, — говорит Фархад и скрывается в мечети.

Внутри — округлые своды, полки с кусочками священной глины из Кербелы и неумолчный гомон. Сунниты молятся вместе с шиитами, но в разных концах зала. Дворник-кассир-экскурсовод усаживается возле имама и нараспев читает по-арабски. Прихожане сосредоточенно ловят каждое слово.

После проповеди я подхожу к Фархаду.

— Кто вы на самом деле? — допытываюсь я у него. — Признайтесь уж наконец!

— Не все ли равно? — усмехается он. — Зови меня просто: работник мечети.

Церковь

— Приснилось мне однажды, что меня, мусульманина, крестят. Да так странно! Закутали в махровое полотенце, поставили на голову и давай воду лить, — рассказывает толстый азербайджанец, потягивая кофе. — Пришел я к батюшке, спрашиваю, что это значит? А он только рукой махнул: «Иди отсюда!»

В Дербенте переманивать паству не принято. Но в чужие храмы ходить разрешено. Городской блаженный, помощник муллы, порой расстилает коврик у алтаря церкви Покрова Пресвятой Богородицы и молится вместе с христианами. А на православные праздники соседи и вовсе валят гурьбой.

— На Рождество в храме больше мусульман, чем христиан, — судачат всезнающие бабули. — Здороваются, целуют батюшке руку. А на Крещение и вовсе толпой за святой водой съезжаются. Полдюжины пятилитровых баклажек берут. Купель по пять раз освящать приходится, иначе всю вычерпают.

Русские традиционно занимали нижнюю часть города, у самого моря. Приезжали на юг строить железную дорогу, развивать промышленность, учить в школах, да так и оставались — до самого распада СССР. В девяностые многие уехали. Поэтому прихожан у отца Николая мало. Он из сунженских казаков, служит здесь уже четыре десятка лет.

— Завтра приезжает человек из епархии. Поведу его в мечеть и синагогу, знакомиться с коллегами. Айда с нами!

Синагога

Вечер пятницы. Во дворе синагоги — оживленный спор. Страсти кипят нешуточные. Надо понять, предал ли царя Давида Мерив, внук Шаула. Прошли тысячи лет, но для дербентских евреев это расследование актуальней любой газетной сенсации.

Горские евреи нередко отождествляют себя с татами — кавказскими персами. Хотя это и разные народы, в советское время правильный пятый пункт избавлял от множества проблем. Теперь даже язык свой они считают татским, хотя это диалект джуури, сформированный так же, как идиш или ладино, — скрещиванием иврита с местным, персидским наречием.

К Дербенту в полной мере относятся слова Игоря Губермана: «Евреев очень мало на Земле, но каждого еврея очень много». Они здесь делают вино и пекут хлеб, устраивают музейные выставки и торгуют. Самая востребованная парикмахерская по субботам закрыта. А во все остальные дни тут с немыслимой скоростью щелкают ножницами два человека в кипах и талит катанах с кистями, к которым приходит стричься вся округа.

В городе евреев осталось около двух тысяч. В девяностые годы спустившиеся с гор банды почти выжили их из Дербента. Они не были антисемитами, просто грабили тех, кто при деньгах. Евреи паковали чемоданы и уезжали с обжитых мест — в Москву, Нью-Йорк, на Землю обетованную. Дербентцы стараются забыть о лихой эпохе. Новая синагога просторна, в ней детский сад и музей. Но еврейская молодежь по-прежнему покидает родной город. Одни говорят, что пришли последние времена и бог собирает свой народ. Другие не хотят, подобно родителям, всю жизнь сидеть в крошечном магазинчике на краю страны.

Где бы ни жили евреи, они обрастают легендами. Дербент не стал исключением. Здесь рассказывают повесть о волшебном кранике.

Надумал как-то даргинец купить в городе дом. По счастью, друг-еврей эмигрировал и продавал все, что не помещалось в чемоданы. Но, невзирая на обстоятельства, цену он заломил немалую. Удивился горец. Тогда приятель отвел его в подвал. Там в таинственном полумраке нависала труба. Из нее торчал ловко врезанный крохотный краник. Повернул его хозяин дома, и хлынул оттуда первосортный дербентский коньяк. Обрадовался покупатель, заплатил сполна. На прощание хозяин предупредил: «Главное — не цеди слишком много. Пей умеренно». С тех пор жил даргинец припеваючи. Но, как это всегда случается в сказках, нарушил он запрет. Стал торговать коньяком, выносить его из подвала канистрами. Почувствовали коньячные ифриты, что поток огненной жидкости оскудевает. А они и сами были не прочь на ней подзаработать. Сказывают, что стояла у них в отдалении цистерна с неучтенным коньяком, куда и вела заветная труба. Когда-то она была на территории завода, но однажды руководство предупредили, что завтра грядет особо суровая комиссия. Думали они, гадали, а потом нагнали рабочих, те за одну волшебную ночь разобрали часть заводской стены и вновь ее построили так, что заветная емкость оказалась снаружи. И вот теперь честно украденный продукт уходил у них буквально из-под ног! Прогневались ифриты и перекрыли трубу. Так и остался жадный даргинец ни с чем. Правда это или нет, никто не знает, но доподлинно известно, что порой под блеклыми современными домами счастливые владельцы обнаруживали древние подвалы или сводчатые старинные бани с глиняными трубами в могучей стене.

— Эй, привет! Заходи, пообедаем! — кричит, высунувшись из окна по пояс, прихожанин синагоги.

Дома у него еще один гость — закадычный друг-мусульманин, дочка на улице разучивает с соседями лезгинку. Ведь все они принадлежат к одному избранному народу — горожанам, жителям Дербента. Лишь одно отличие бросается в глаза. Двор горца сложно представить без боксерской груши, а тонкие, как тростинки, еврейские мальчики в кипах предпочитают шахматы.

Певицу Жасмин тут вспоминают не иначе как Сарочку, первую красавицу Дербента. Гордятся ее популярностью и в то же время осуждающе ворчат на первого мужа: «Сделал ее звездой себе на голову. Она бы отличные супы варила, а теперь сама не знает, что хочет».

В зале под синагогой — прохлада. За длинным столом сидят люди, передают друг другу виноградины и дольки мандарина. Я не сразу понимаю, что попал на поминки.

— Можно сказать пару слов? — спрашивает седая женщина.

Председатель степенно кивает.

Она встает, тяжко опершись на соседний стул. Слова ее звучат с неожиданной силой.

— Я обращаюсь к тебе, дербентский народ. Нет для меня людей родней и ближе. Все мы — евреи, армяне, азербайджанцы, русские — прежде всего дербентцы. Одна семья. Наши народы можно разделить, поссорить, но нас не разорвать никакими границами. Когда страна рушилась, здесь в каждом храме молили: «Боже, храни СССР!» — и все отвечали: «Амен». Союз распался, нет и прежнего Дербента. Мой сын уехал за лучшей жизнью в другую страну. И лучшей не нашел, и свою потерял. Слушай, дербентский народ, о моем горе. Слушай…

Берег

Летний полдень. Жизнь в Дербенте замирает. Клюют носом менялы на рынке, едва не роняя пачки купюр. Устало поникли драконы, подпирающие балкон на улице Ленина. Устраиваются поудобней лысые головы у них в лапах. Жмутся друг к другу белые голуби на мавзолее мудрой Тути-бике. Внутри, в прохладном полумраке, спит, положив голову на камень гробницы, кладбищенский гид. Его терзает жажда — с утра была тренировка по борьбе, а пить в Рамадан до заката запрещено. В тени могил сорока асхабов — мучеников за веру — блаженно щурится кошка. Дрему не в силах одолеть даже кондиционер в старинной чайхане. Здесь уже есть скоростной вай-фай, но женщин все еще пускают с неохотой и просят спрятаться в кабинку. Мужчины кидают кости. Их нежно обвивает табачный дым. Город затих, призраки былых армий отступили от старых стен. Надолго ли?

На берегу дети гоняются друг за другом, вздымая песок босыми пятками, — так же, как тысячи лет назад.

— Во что играете?

— В эфэсбэшников и хаббабитов, — деловито отвечает пацан с игрушечным автоматом. Выпускает длинную очередь по такому же загорелому до черноты врагу и бежит дальше.