Иногда в обычной новостной картине дня, между войной и экономикой, появляются вести из параллельной вселенной: «создана искусственная хромосома» или «ученым удалось изменить ген, вызывающий анемию Фанкони». Для уроженца Дербента, президента первого в стране банка крови и директора Института стволовых клеток человека Артура Исаева подобные новости — часть работы. Ведь если знать механизмы, по которым работают наука и бизнес, то совершенно очевидно, что в будущем человечество ждет долгая прекрасная жизнь, в которой просто не будет места страшным болезням.
— В детстве я, как и другие дети, много кем хотел быть. Но всю сознательную жизнь знал, что буду врачом. В своих детских мечтах я создавал средство от смертельной болезни. Смерть как явление не укладывалась в моей голове, очень хотелось ей противостоять. И так случилось, что с раннего детства я точно знал, какой вуз выберу.
Санитар-оформитель и интерн-финансист
— Сразу поступили?
— С девятого класса я начал всерьез готовиться к поступлению в мединститут. Трудно представить, но я выучил наизусть, до последней запятой, восемь больших сочинений! Экзамены сдал прекрасно, но не поступил. Ректор лично показал мне мое сочинение — одно из тех, выученных. Там часть предложения была подчеркнута, и ректор сказал: вот, видите, здесь «лексическая ошибка». Это была неправда, и перенести это было тяжело.
Я уехал работать в районную больницу в Ростовскую область, в село Песчанокопское. Должности санитара там не было, а была должность художника-оформителя, поэтому я там выполнял сразу две функции — санитара и художника.
— Вы закончили ростовский мединститут, проходили интернатуру по урологии. Шесть лет напряженных занятий — а потом вдруг ушли в бизнес. «Что пошло не так?»
— Все пошло «так». Я поступил на второй год и был счастлив. Учился, полностью выкладываясь. Но шли времена перестройки! Это был вызов для всех. Начало 90-х полностью меняло жизнь и сознание людей. У меня был пример — мои родители. Они всегда были легки на подъем, не боялись перемен. Мама, с двумя детьми переехав из родного Дербента в чужой Ростов, сделала прекрасную карьеру в образовании. Папа всегда был предприимчивым человеком. Работал радиоинженером, потом перешел на железную дорогу и в тех рамках, что позволяла советская система, занимался бизнесом. К примеру, организовывал людей собирать урожай в ростовских совхозах. С 14 лет я и мой младший брат работали там с шести утра до позднего вечера все лето, яблоки собирали. Вечерами сил оставалось только на умыться и уснуть. Я заработал тогда безумные деньги, 2000 рублей в 1984 году. Родители, разумеется, мне их не дали, а положили на книжку, чтобы «купить машину». Там они благополучно и сгорели.
Так что труд и бизнес в моей жизни были всегда. С первого курса что-то делал помимо учебы. Работал массажистом, разгружал вагоны. Мы с товарищем организовали кафе в университете. Студенту всегда есть на что потратить деньги: кино, кафе, цветы, девушки. Наверное, поэтому я всегда видел много возможностей заработать. Но при этом и мысли не допускал, что не стану врачом. Считал, что все остальное — временное.
— Нет ничего более постоянного, чем временное?
— Именно. Появилось множество новых направлений, и мне все удавалось, будь то реклама или операции с ценными бумагами. К 94-му году мы с другом построили в Ростове успешную финансовую компанию, которая оказывала брокерские услуги. К тому времени я уже закончил интернатуру. И обнаружил, что все мои экономические знания — из журнала «Эксперт». Это был замечательный источник, но все-таки неполный, и я решил получить еще и экономическое образование. Переехал в Москву и поступил в бизнес-школу МИРБИСа — первый вуз в России, где давали степень MBA. Это были два с половиной года совершенно нового опыта. Но когда я получил диплом, начался кризис на фондовом рынке, он очень сильно мешал работе. И мы с партнером организовали компанию, которая консультировала в области управления и маркетинга. Тогда все руководители еще были советского образца и о многих вещах просто не имели представления: как эффективно управлять или строить рынок, как определить и выбрать успешную стратегию бизнеса, как подбирать управленческие кадры и так далее.
Миссия выполнима
— И вы практически полностью отошли от медицины. Но потом вернулись — сотрудничество с РОНЦ имени Блохина, стволовые клетки, гемабанк. Кто вас вернул во врачебную науку?
— Консалтинг оказался не тем, чего я хотел. У меня образовался богатый опыт в сфере управления, рынка, бизнес-развития. Плюс хорошие знания в области медицины и биологии. Мне хотелось все свои знания и опыт свести в одну точку, найти и реализовать собственный амбициозный проект. И это случилось в 2000 году, когда я встретил Юрия Верлинского. Об этом человеке могу говорить часами. Юрий был блестящим врачом и ученым, одним из первых, кто сделал огромный вклад во внедрение ЭКО в мире: в России, Украине, Белоруссии, США. Вместе с нобелевским лауреатом Робертом Эдвардсом Верлинский разработал и внедрил «преимплантационную диагностику» — она позволяет еще до зачатия просчитать генетические риски будущего ребенка.
Именно команда Верлинского спасла от тяжелого наследственного заболевания Молли Нэш. Это известная в мире история о ребенке-спасителе: Верлинский и его команда выбрали в пробирке эмбрион, не несущий в себе смертельную болезнь — анемию Фанкони. Так был рожден Адам Нэш, который спас свою сестру: ей пересадили его здоровые стволовые клетки. На тот момент все это выглядело запредельной фантастикой. Я увидел науку, которая шагнула из теории в практику. И понял, что должен делать. Для какой миссии использовать все свои знания.
— Миссия? Это не очень громкое слово?
— Мы все вместе — а я нашел много единомышленников на этом пути — сосредоточены на том, чтобы понятные с точки зрения биологии достижения и открытия как можно быстрее ввести в практическую медицину. В этом наша миссия. В России мало людей, внедряющих новые идеи и науку в практику, мало опыта и знаний в области такого бизнеса и коммерциализации разработок. А путь от идеи или даже прототипа инновационного продукта и услуги до потребителя и рынка очень сложный.
— То есть вы нашли свой идеальный баланс между бизнесом и наукой?
— Думаю, да. Было еще обстоятельство, которое меня подтолкнуло к «идеальному балансу», — проблемы со здоровьем в 2001 году. Я серьезно ощутил, что жизнь не бесконечна, потому что срок назывался вполне определенный: три месяца. Меня охватил ужас: три месяца! Почему я жил так, как будто это все навсегда? Тогда я понял, что ждать нельзя — надо начинать сегодня. Если у тебя есть мечта — иди к ней прямо сейчас.
Герои, преступники и журналисты
— И вы создали Институт стволовых клеток человека. Вы сразу решили, что это будет целый институт, а не лаборатория? Огромный сложный многофункциональный механизм, в котором и наука, и бизнес?
— Как вы яхту назовете — так она и поплывет. Исследования стволовых клеток — это всего лишь одно из направлений. Мы сегодня работаем в разных отраслях: регенеративная медицина, тканевая инженерия, сервисы и услуги в области медицинской генетики, генная терапия, репродуктивная медицина. ИСКЧ — самодостаточный организм, в котором науке и разработчикам помогают профессиональный менеджмент и маркетинг.
— Стволовые клетки стали модной и актуальной темой в девяностые. Почему вообще вокруг них столько слухов, мифов и страшилок?
— Все новое несет не только возможности, но и угрозу. И между этими Сциллой и Харибдой — сознание человека. Для многих стволовые клетки — это священный Грааль и эликсир вечной молодости. Но при этом человек понимает, что, возможно, за все эти «чудеса» как-то нужно платить. Быть осторожным и консервативным — это эволюционное достижение нашего вида. Человеку лучше ничего не менять, потому что в этой точке своего развития он знает все плюсы и минусы и ему уже не так страшно, а любые изменения для него — стресс. Именно это и питает различные страшилки. Желтая пресса любит рассказывать о том, как «такая-то знаменитость умерла от стволовых клеток!», потому что такое читать будут все.
Но я вижу такую чушь в блоге прекрасного актера Станислава Садальского, и она расходится тысячью перепостов. При этом ни одного уголовного дела по факту «смерти звезды от стволовых клеток» не заведено, а общественное мнение уже сложилось и влияет на работу профессионалов. Приходит ко мне профессор Виктор Селедцов из Федерального университета Иммануила Канта и говорит: «Я после всех этих публикаций выгляжу преступником, когда прошу ректорат финансировать исследования в области стволовых клеток».
Если общество не понимает, зачем мы работаем, то и государству нет смысла тратить на это деньги. Если окружающие считают, что мы делаем ужасные вещи, как наша наука может развиваться нормально? Поверьте, люди, которые занимаются наукой, хотят быть героями, а не подлецами.
— Но именно СМИ формируют общественное мнение, и, как правило, это не научные издания.
— Раньше я реагировал очень остро на каждую публикацию. Сейчас понимаю, что с этим нужно просто работать — методично, передавая свои знания обществу всеми способами, включая журналистов. Но пока вместо этого у нас есть «образовательное» телевидение в лице Малахова. Или вот, из последнего: программа «50 оттенков. Белова». В прайм-тайм ведущая рассуждает о вреде стволовых клеток. Без специалистов и профессионалов. Встает некто и говорит, что стволовые клетки — это ерунда, а вот «клетки-пептиды» — это да! Он втирает эту панацею себе в голову и глотает за полчаса до еды и уже вылечил себе диабет, облысение и отрастил новые зубы. И вся страна слушает этот невежественный бред.
Спрос на глупость
— А как бы вы объяснили смысл понятия «стволовые клетки»?
— Стволовые клетки — фигура речи, аллегория. Некий источник, из которого теоретически можно получить все многообразие наших клеток, тканей, органов. В практическом здравоохранении используется огромное количество разных типов клеток с признаками стволовых — из костного мозга, жировой ткани, кожи, костей. Их использование на практике связано с желанием принести пользу, а не «вред за большие деньжищи». Конечно, у любого лечебного средства, в том числе на основе стволовых клеток, имеются риски применения. Узнавать эти риски — тоже часть сложного процесса внедрения препарата. И я со всей ответственностью заявляю, что никакой чрезмерной опасности — выше, чем у других лекарств, — у препаратов из стволовых клеток нет.
— А как вообще должна выглядеть связь «ученый — потребитель»?
— В идеале в каждой стране есть специальная служба-регулятор, которая принимает решения по лечебным средствам, выдает регистрационные удостоверения, контролирует долгую дорогу внедрения экспериментального лекарства в практику. В английском минздраве, например, есть специальная служба, которая занимается регулированием всего, что связано с репродуктивными технологиями, эмбриональными стволовыми клетками, клонированием. Одна из важнейших задач этой службы — понять отношение общества к тому или иному направлению работы ученых с точки зрения моральных аспектов, узнать, в чем люди видят проблему. Другая важнейшая задача — разъяснять обществу пользу, значение и перспективы новых технологий в этой области. В России, к сожалению, ничего подобного нет. Мы стараемся работать с журналистами, но глупость и невежество пока пользуется бо́льшим спросом.
Осведомленный оптимист
— Обычному человеку неоткуда узнать, к примеру, что хранение пуповинной крови в гемабанке не стоит миллион рублей.
— Я не знаю, откуда взялась эта сумма. Весь процесс состоит из двух этапов. Сначала образец крови надо взять и привезти в банк, чтобы выделить из него те клетки, которые необходимо сохранить. Затем кровь надо подготовить к заморозке, протестировать клетки на различные инфекции. Заморозить. А потом только хранить. Вот первая часть стоит 59 000 рублей. А сохранение крови обходится в 5000 рублей в год.
— А почему, как вы считаете, эта услуга не стала обычной для российских семей, которые заводят детей?
— Действительно, за 11 лет у нас накопилось 24 000 образцов, по общемировым меркам это немного. И связано это с целым рядом обстоятельств. Во-первых, услуга финансово доступна не всем. Во-вторых, в практическом здравоохранении в нашей стране нет широкого спектра применения пуповинной крови.
В последнее время мы неплохо продвинулись в том, что касается детской трансплантологии, но Россия все равно отстает от других стран. У нас больниц, где эта операция возможна, единицы, а в Германии — десятки, причем на меньшее количество населения. В России начали трансплантации из пуповинной крови в десятом году, а зарубежные коллеги — в девяностых годах прошлого века.
Эти трансплантации, при которых необходимо восстановление кроветворной и иммунной систем, имеет широкий спектр показаний, но в перспективе у человечества лечение клетками пуповинной крови рассеянного склероза или системной красной волчанки. Пока этот метод не дошел до практики в полном объеме. Но наука не стоит на месте.
— Вы как-то оптимистично настроены…
— Я не оптимист, я просто знаю законы развития технологий и рынка. Они очевидны, если вы видите картинку в целом, не по частям, и знаете, какие компании ведут разработки продуктов, способных решать эти проблемы. Если складывать все части пазла, то виднее становится картина — мир идет в этом направлении к серьезному прорыву.
«Идеи — это достояние общества»
— Когда вышел ваш препарат «Неоваскулген», все кричали о победе российской науки. Но разве наука сегодня не аполитична?
— Мы живем в новой парадигме. Когда-то Авиценна написал свой «Канон врачебной науки». Пока его ученики записали труд, пока он дошел до Европы, прошли полвека как минимум. Сегодня все исследователи пытаются опубликовать свои идеи, данные и результаты как можно быстрее. Получение и, главное, обмен информацией идет с огромной скоростью. Количество научных коллективов, которые работают в мире, не сопоставимо с тем, сколько их было пятьдесят лет назад.
Информации масса, изучи ее — и ты получишь представление обо всех основных идеях и концепциях. Их обсуждают не только ученые, но и журналисты, бизнесмены — все, кто в курсе. И потому, когда сегодня кто-то говорит: «Вот я продам идею» — это смешно и старомодно. Идеи без реализации ничего не стоят, они лежат на поверхности, это достояние общества. Безусловно, кто-то гениальный делает открытие первым. Но, как правило, научные открытия сегодня одновременно делаются в нескольких местах. Главное — довести идею до реальной жизни, и это зачастую долгий путь и большой вызов.
Последнее достижение в биологии — точечное редактирование генома, позволяющее поменять в геноме клетки «одну букву» — виновницу поломки в организме. И эффективность этой системы уже не 0,1%, как у ее предшественницы, а в 300−400 раз больше! И одновременно эти системы открывают в США, Австрии и Прибалтике. Даже заявки на патент подали почти в одно и то же время.
Минное поле в джунглях
— В блоге вашего научного журнала «Гены и клетки» была указана неутешительная цифра: участие России в мировом фармрынке — это 0,2%.
— А в биопрепаратах и того меньше. Но ситуация имеет шансы измениться — мы не единственный российский биотех сегодня. Начиная с 2008 года много средств и усилий было вложено именно в биотехнологии такими институтами развития, как РОСНАНО, РВК, Минпром, РНФ, Сколково, Фонд поддержки малых предприятий в научно-технической сфере. И многие проекты на разных стадиях: кто-то заканчивает доклинические испытания, кто-то на первой фазе клиники. Это непростой путь.
— Как вы оцениваете этот путь? Он ясен или тумана пока больше?
— Знаете, в одном из «Одесских рассказов» Исаака Бабеля звучит тост молодоженам: «Многие до вас прошли эту дорогу, но от этого она не стала легче». Вот тут — то же самое. Теория ясна, а дорога сложна, указатели не везде, местами — минное поле. До потребителя доходят единицы.
— После того как о вашем препарате рассказал стране Медведев, вы стали популярны. А какие-то приятные последствия признания ваших заслуг государством появились?
— Нет, денег нам никто сразу не предложил (улыбается). И внедрение препарата идет с большими усилиями. Не могу сказать, что нам помогли на том этапе, но и не мешали, что даже важнее. Мы развивались в обычной нашей российской действительности. И настоящие проблемы стали понятны потом. Когда мы получили регистрационное удостоверение, мне казалось: все. Мы свою миссию выполнили, прошли весь путь и можем почивать на лаврах. Но чуда не случилось. Оказывается, зарегистрировать первый в классе препарат — это только начало работы! Теперь мы работаем с ангиохирургами, выступаем на конференциях, делаем публикации в клинических журналах, чтобы врачи обновили схемы лечения. Надо посчитать экономические затраты, зарегистрировать новые стандарты лечения, внести препарат в список жизненно важных, во всех регионах включиться в формулярные списки лекарств. Это все новые для нас виды деятельности — в России нет компаний, которые это делают.
Все, что наши разработчики проделывают в России «впервые», — крупные фармацевтические компании делают на американском и европейском рынке долгие годы. За два года до выпуска лекарства — уже все подготовлено технически, все врачи обучены, прочитаны лекции, написаны статьи. Как сейчас происходит с препаратом «Совалди» (софосбувир) для лечения гепатита С, например. Врачи и пациенты только и ждут его регистрации.
Нам же всю эту работу надо делать самим. И эта работа дороже, чем сами клинические испытания. А теперь представьте, что мы внедряем инновационный препарат на рынке размером 0,1−0,2% от общемирового. Соответственно, в России нужно найти такого инвестора, который готов рассчитывать на 0,1% от потенциальных мировых продаж! То есть там, где у других шоссе, у нас — дорога в джунглях. Но даже по ней ходят люди.
Законоборчество
— Как это можно изменить?
— Только эволюционным путем. Когда образуется большая группа компаний в биотехе, которые идут по этому пути, когда появятся люди, которые задают вопросы. Проблем много, но самые обидные — в области регуляторики. Я не очень люблю об этом говорить, но это одно из главных препятствий в области клеточных технологий именно в России уже много лет. И нам никак не удается пока устранить это препятствие.
До 2011 года существовал административный регламент, и около 30 проектов разработчики успели зарегистрировать только в области клеточных технологий. А потом вышел новый Закон об охране здоровья граждан, из которого вообще убрали понятие «медицинские технологии». А если нет понятия — нет нужды регистрировать. И уже 5 лет нет никаких возможностей регистрировать клеточные препараты и услуги на основе клеточных технологий и внедрять их.
Многие об этом боятся говорить, боятся спорить с минздравом. Последний, в свою очередь, пытается протолкнуть совершенно убогий закон о биомедицинских клеточных продуктах. Но закон сделан очень непрофессионально и покрывает не более 20% технологий. А с остальными 80% что делать? С лекарствами на основе пуповинной крови или разными противоонкологическими препаратами? Их никто не сможет зарегистрировать, так как их не существует в законе. Для инвесторов закон недружественный вообще. Никаких вариантов ускоренной регистрации, никакого стимулирования инвестиций и их поддержки, как в других странах. Мы просто не сможем работать, мы погибнем. Инвестиционный цикл выхода на рентабельность в биотехнологиях не 1,5 года, как в ресторанном бизнесе, а 7−8 лет. Где ж взять таких инвесторов, согласных ждать долгие годы без прибыли и нести риски полной остановки исследований?
Есть маленькая надежда, что, когда будет закон, разработчики препаратов позовут минздрав в суд и заставят уже что-нибудь сделать.
— В одном из интервью вы сказали, что у вас нет хобби, потому что вы любите свою работу. Если все пойдет так, как идет, готовы ли вы опять резко изменить жизнь и любимую работу?
— Я готов к изменениям или новым вызовам и готов резко менять свою жизнь. Мой личный план в ближайшее время — больше сосредоточиться на генной терапии. Я хотел бы эффективней использовать самые ценные мои и моих коллег компетенции — это опыт и знания в области внедрения геннотерапевтических препаратов, медицинской генетики, репродуктивной медицины, в области клеточных технологий, тканевой инженерии.
Эти технологии изменят будущее человека.
Фото: Александр Вайнштейн
