«Я делала все, что хочу. И так я пришла в искусство»

Мера дозволенного

— В Махачкале в Музее истории города вы показали перформанс «Мера». О чем это выступление и не страшно ли было выходить к дагестанскому зрителю, для которого этот жанр совершенно новый и незнакомый?

— Да, в Махачкале действительно почти никто серьезно не занимается живым перформансом, да и в России это искусство слабо развивается, тогда как в Европе многие десятилетия активно работали в этом направлении. Для меня необычно слышать вопросы типа: «А как долго будет длиться ваш перформанс?» Людям необходимо объяснять, что это не выставка и не совсем спектакль, это разовое действо.

Живой перформанс — это часто импровизация. Для «Меры» я заранее подготовила только инсталляцию — круг из шерсти — и придумала, что буду работать с чесалкой для шерсти. Объекты художника Сабира Гейбатова гармонично вписали в инсталляцию. Все остальное делалось «здесь и сейчас», я полностью погрузилась в свои ощущения и музыку Майлса Дэвиса. Эта работа требовала от меня хорошей физической формы и дисциплины тела. Надо было ложиться на узкую дощечку, медленно и плавно с нее подниматься. Необходимо было постоянно контролировать свои движения, думать о том, чтобы не упасть, не поскользнуться, не потерять баланс. От такого напряжения я ощущала, как мое тело постепенно деревенеет и я перестаю его чувствовать. Я помню, как продолжала идти, преодолевая сопротивление тела, несмотря на то что страх и контроль его сковывали. Я ставила себе задачу проиллюстрировать, что происходит с сознанием и телом женщины, проживающей этот страх — страх соскользнуть с этой «маленькой дощечки» как символической меры дозволенного для нее.

Это перформативное выступление я посвятила мере испытаний в женском пространстве — это мера любви, мера красоты, мера доступности, мера принятия, мера прощения, мера доброты и мера желания. Все эти меры определяют границы женского пространства. Женщине постоянно приходиться контролировать себя, вписывать в пространство общепринятых канонов, соответствовать ожиданиям и фантазиям о том, какими женщины должны и не должны быть.

«Мера» — мой второй перформанс для махачкалинской публики, и пойти на это второй раз было смелым шагом со стороны директора музея города Махачкалы и куратора выставки Заремы Дадаевой. Предоставив мне свою площадку, она сказала: «Художник — главный человек на земле. Это моя мантра. Мали, ты сегодня королева в нашем музее». Она в этом плане просто революционер, и у нее нет никакого женского соперничества. Зарема за творчество.

— Перформер — это всегда бунтарь и революционер? А перформанс — скандал и вызов?

— Можно сказать и так. Но прежде всего перформанс — это выражение мысли. Поэтому этот жанр так не популярен и контролируется в России. Все мы помним историю с Петром Павленским, Pussy Riot и их перформанс в стенах храма или Олега Кулика и его образ кусающей собаки. Все они были наказаны. Перформанс — это одновременно смелая импровизация, риск, слово, мысль в действии, звук и даже речитатив.

— Главный инструмент в вашем жанре — это тело.

— Дисциплина тела диктует дисциплину духа. Я давно начала увлекаться альтернативными духовными практиками — это йога и цигун. Цигуном я занимаюсь лет десять, училась у китайских мастеров. Это двигательная терапия и медитации. Слежу за своим питанием. Часто ставлю себе задачи на преодоление. Например, проверяю, сколько километров могу пройти в день или сколько дней могу обходиться без еды.

Перед перформансом я не ем пару дней: не хочу отвлекаться на переваривание пищи, хочу сконцентрироваться на проекте и его деталях.

— Сложнее делать перформансы в публичном пространстве или на камеру?

— От публики я получаю заряд энергии. Когда я работаю в публичном пространстве, я ничего никому не объявляю, я просто начинаю проживать свои эмоции и чувства на глазах у людей. И реакции бывают очень разные — от восторга до полного непонимания.

— Какую реакцию вы получили от публики, выступая с акцией на городском рынке Махачкалы?

— Когда два года назад я впервые пришла перформить на Второй рынок, у меня ничего не вышло. Я пришла туда неподготовленной и совершенно не предполагала, каковой окажется реакция публики. Во-первых, у нас не было разрешения от администрации рынка на проведение съемки перформанса. А во-вторых, проявив неуважение, я встала босиком на стол-пень, на котором рубят халяльное мясо. Я страшно испугалась реакции публики. Внезапно я почувствовала, что толпа торговцев за мной сгущается, почувствовала их негодование. Кто-то выкрикнул из толпы, что я ведьма — меня надо стащить и сжечь на костре. Вот такую естественную реакцию толпы я не могла предугадать. Я стояла и думала о них, о простых людях, и о той культурной дистанции, которая нас разделяет. Культурный шок — это тоже перформанс, рассчитанный на подготовленное заранее показательное выступление, публичную акцию. В древности так могли выступать перформеры на уличных фестивалях, но ни в церкви или на городском рынке.

— С улицей все понятно, а если человек идет в музей на перформанс, причем идет в первый раз, как ему подготовиться, чтобы не разочароваться?

— Идти будто в театр. Почитать пресс-релиз, чтобы понять, о чем работа. Отталкиваясь от названия, смотреть вдумчиво, включать ассоциативное мышление. Искусство перформанса — это концептуальное искусство. В нем всегда есть задумка, концепция. Неплохо было бы познакомиться с биографией автора, поскольку автор перформанса часто проецирует свои личные события из жизни и переживания.

«Я делала все наоборот»

— Как так получилось, что обычную махачкалинскую девчонку сегодня знают в Европе и США как художника-перформера?

— Да, я понимаю, что по меньшей мере странно видеть дагестанку в рядах перформеров. Но я считаю, что это искусство незаслуженно недооценивают. Когда я жила в Махачкале, это было не самое лучшее время. У нас у всех было советское детство, мы были все похожими. И конечно, как будущий перформер, я очень хотела выделяться. В 13 лет мы потеряли маму. На год жить в свою семью меня забрала моя даргинская мама — мамина подруга. А после окончания школы отец забрал меня в Москву, где давно жил. И вот тут я попала в совершенно незнакомую семью москвичей. Возможно, у меня развился комплекс провинциалки, потому что там меня учили всему — вплоть до того, как сидеть за столом. Надо держать спину прямо, не выпячивать живот — и это говорил мне отец. А у меня никогда ничего такого не было, я не привыкла к такому формату общения с мужчинами. И это вызвало у меня чудовищный протест. Я стала неформалкой от мозга костей. Я делала все наоборот тому, что мне говорили. Я делала все, что хочу я. И так я пришла в мир искусства. Начала ходить по выставкам — в то время это были закрытые квартирники, какие-то читки. И я, не моргая, смотрела на все это и понимала, что мне очень нравится. Там я себя чувствовала очень свободной, а дома была зажата в тиски.

— Потом была учеба в университетах в Москве, в США и в Лондоне.

— Да, и везде я выделялась внешне. Сначала была в диковинку в Москве. Ко мне подходили и говорили: «О боже, какие черные волосики. Можно их потрогать?» То же самое произошло со мной, когда я поступила в Йельский университет в США. Я не была изгоем, но экзотикой была точно. Думаю, там мне и пришла в голову идея, что надо оригинальничать, чтобы скрыть свою экзотическую внешность. Убирать славянский акцент в английском и говорить о непонятном.

— А что еще — или кто — больше всего повлияли на ваше творчество?

— Это, конечно, мой свекор Дмитрий Александрович Пригов. Он был мэтром авангардного писательского искусства, замечательным художником и скульптором. Выйдя замуж за его сына — антрополога, переводчика и художника Андрея Пригова, я оказалась в творческой писательской семье. Я писала тексты, он исправлял, подсказывал.

Настоящей сенсацией для меня стали дадаисты. Это авангардистское течение произвело на меня большое впечатление и, конечно, отразилось на том, что я сегодня делаю. Я поняла, что художник — это не только живописец, который рисует красками на полотне, но и тот, кто может делать инсталляции, арт-объекты, перформансы и даже танцевальные движения.

И еще назову известного американского фотографа, моего профессора в Йельском университете — Грегори Крюдсона. Он снимал инсталляционно: создавал киносеты, стенографические ландшафты, в которые помещал своих героев. Он взял меня к себе на курс, увидев мои ранние работы. Я пришла к Грегори с черно-белым фотопортфолио, которое отсняла в Москве. Это было порядка 30 пленок. Только открылся «Макдональдс», упал железный занавес, появилась американская одежда, заграничные товары. Я сделала фотоработу «Из России в Америку» — падший СССР глазами фотографа. Эта серия включала много женских портретов в разных локациях. Я снимала на улице, на рынках, даже в публичном туалете. Я снимала женщин. И это были очень яркие и говорящие фотографии.

Вечная странница

— Как случилось, что сегодня вы не в Лондоне, где жили последние 20 лет, а в Махачкале?

— После долгого отсутствия на родине в 2019 году я прилетела в Махачкалу работать над видеопроектом «Энергия выживания. Возвращение». Потом, вернувшись в Лондон, целый год просидела дома из-за пандемии, решила вернуться в Дагестан в прошлом июне и побыть подольше. А чувствую я себя здесь очень комфортно. Мне здесь все нравится — климат, люди, природа. Я очень эмоционально переживаю свое возвращение, свою принадлежность. Когда меня отсюда увезли, у меня ничего не осталось от прежней жизни. Мама очень любила читать, и у нас была большая библиотека. Но куда все это делось, я не знаю. Сейчас, находясь здесь я безудержно собираю эту память о прошлом. Это в психологии называется восстановление. Мой видеоперформанс «Энергия выживания. Возвращение» — это все об этом, о той жизни, о той Махачкале, которую я помню и которую я потеряла.

Я очень четко ощущаю свою принадлежность и всегда позиционировала себя как дагестанский художник. Сегодня я могу поделиться своими знаниями и опытом и многое сделать для родного Дагестана, для развития культуры в регионе. Уже написала курс лекций по современному искусству для одной из частных школ Махачкалы.

— Поделиться — это про «отдать». А что вы хотели бы взять себе от Махачкалы и Дагестана?

— Я — даритель, даватель. Возможно, я и появилась для этого на свет. По крайней мере, мне хотелось бы так думать.

Я отсюда, я местная, поэтому я и вернулась. Но я, конечно, и местная, и иностранка — кто-то так меня однажды назвал (улыбается). Я часто не понимаю местного сленга, не понимаю, когда говорят намеками, а не прямо. Я человек прямой и жду этого же от людей. А мне тут в организациях чиновники начинают мило улыбаться и говорить: «Мы тебе очень хотим помочь». Ну, я сижу и жду этой помощи.

А оказывается, это они хотят чего-то другого. Или намекают мне, что никто помогать не станет, не мельтеши перед глазами. Или такой вопрос: «А кто тебя спонсирует?» Это означает: «Есть ли у тебя деньги, чтобы ты заплатила за мою услугу?» Почему бы не сказать прямо?

— Раз заговорили про деньги. Если «классический» художник может продавать свои картины, то продать перформанс не представляется возможным.

— Перформанс — это не про деньги. Художник — это самая свободная личность на планете, личность, освобожденная от материальных выгод. Я, когда делаю работу, не думаю, что могу получить гонорар. А зарабатываю я как фотограф и режиссер. Мои фотоработы выставляются, продаются. Я даже умудрилась продавать их на международных аукционах, в том числе в Лондоне. Когда мне немного поднадоело этим заниматься, я увлеклась перформансом, причем не всегда для публики, а для камеры. И эти короткие фильмы, видео показывают на фестивалях, покупают музеи, коллекционеры, фонды.

Дагестан в этом вопросе пока провинция. И, как мне кажется, я могу поделиться своим опытом. Например, инструментарий подачи национальной культуры не поменялся. Если Дагестан представляют, то это лезгинка, парный танец, пошел мальчик с девочкой. И всем все понятно. А я бы внедрила свои инструменты, о которых узнала, учась и работая за границей, сотрудничая со многими мировым музеями. Мои видеоинсталляции сегодня можно увидеть в музее Помпиду в Париже — это главный музей современного искусства в Европе. Есть мои работы в музеях США. И есть реальный инструмент, как туда попасть.

— Какие темы вы как художник видите в Махачкале, в Дагестане, на которые следовало бы порефлексировать местным авторам?

— Для меня очень болезненна тема города. Махачкала кардинально изменилась, застроилась, стала некрасивой, я бы даже сказала, заполнилась уродливой архитектурой. Человек, спустившийся с гор и организовавший свой быт в городе, думает только о своем куске, забывая о людях и среде. Он открывает ларек, который приносит ему прибыль, и ему дела нет до того, что тот испортил внешний вид города или мешает проехать. Махачкалу выкорчевали, разрушили, и очень печально понимать, что город уже никогда не будет прежним.

Тема загрязнения Каспия. Эти сточные трубы, по которым сливаются отходы в море. Об этом нужно кричать, писать, снимать!

Возмущает и подход людей, которые десятилетиями сидят на руководящих должностях и ничего не внедряют нового, не улучшают. Все идет по накатанной старой схеме. Взять, к примеру, летний зал филармонии. На сцене показывают нашу танцевальную культуру, но при этом включают светомузыку от рок-концерта. Сделайте, наконец, сценографию, которая будет соответствовать эстетике, хватит отмывать деньги.

— На кого из дагестанских авторов вы посоветовали бы обратить внимание?

— Галина Конопацкая, Эдуард Путерброт — это мои фавориты. Магомед Кажлаев — потрясающий художник и, увы, непризнанный гений. Он давно живет не в Дагестане, но иногда приезжает в Махачкалу в свою мастерскую.

— Смогли бы вы остаться жить в Махачкале навсегда?

— Я понимаю, что надо уже где-то осесть, но это не про меня. Я люблю путешествовать, знакомиться с новыми городами, культурами. Смогла бы я жить в Дагестане? Скорее нет, чем да. Мне здесь маловато места. Я жила в Москве, Нью-Йорке, Лондоне. Когда столько времени проводишь в крупных мегаполисах, привыкаешь к этой урбанистической соматике. Захотел, сел на поезд — и ты уже у океана, проехал Ла-Манш — и ты уже во Франции или в Бельгии. Я не хочу терять эту свободу передвижения. Все-таки я вечный странник.