Выживет только странствующий

Она крутила диски в клубах Караганды, читала рэп в Москве, рисовала, играла на скрипке, путешествовала, защищала диссертации и ставила эксперименты над собой. Ее дебютный роман «В Советском Союзе не было аддерола» вошел в лонг-листы премий «НОС», «Русский Букер», «Национальный бестселлер» и «Большая книга» за 2017 год. Литературный критик Галина Юзефович оценила книгу как «заявку на вступление в клуб главных писателей поколения тридцатилетних», а автора назвала надеждой русской литературы. Если преувеличила, то слегка. И вот уже месяца три эта надежда по имени Ольга Брейнингер живет и работает в Дагестане. И минут через десять после знакомства задала мне вопрос: «Ты что-нибудь знаешь про отрубленные головы?»

Большое революционное путешествие

— Оля! Зачем тебе головы? Какие? У нас есть «горячие головы», но это еда такая, вареная баранья голова. Ты про что вообще?

— Про историю и литературу, конечно! Моя специальность — «литературная антропология», забыла? И диссертация на ту же тему. Есть такая книжка Ребекки Гулд, называется Writers and rebels — «Писатели и мятежники». Один из ее тезисов, что отрубленная голова — такой повторяющийся топос в кавказской литературе. Причем мы обычно увязываем это с «дикими горцами», но, судя по историческим источникам, и горцы, и русские солдаты рубили головы направо и налево. И я решила, что этот яркий образ поможет читателю пройти через все научные рассуждения.

— Давай с самого начала. Ты родилась в Караганде…

— Все верно. Оттуда моя семья эмигрировала в Германию, в город Швайнфурт, потом в Нюрнберг. Позже часть моей семьи вернулась в Караганду, а я уехала в Англию поступать в Оксфорд. Ну, и дальше уже Америка, Гарвард. Были еще промежуточные пункты — Венгрия, Чехия, Украина. В моем случае резкие перемены географии и рода занятий были, скорее, экспериментами на силу воли, на укрепление характера. Всегда восхищалась фигурами революционеров, людей, которые слепили сами себя, и, наверное, отчасти хотела сделать то же самое с собой. По той же причине я довольно поздно дебютировала как писатель. Закончила Литинститут в 21 год, могла бы начать тогда, но мне казалось, я еще не слепила свой характер и еще не нашла свой месседж. И только когда все сложилось, я написала «Аддерол».

— У тебя есть теория, зачем надо укреплять характер? Или тебе просто нравится образ Рахметова, что спал на гвоздях и муштровал себя как неродного?

— Мне кажется, что у меня есть своя миссия, прости за такое избитое слово, и нужно быть полностью готовой в любой момент. В чем она, я пока не знаю, но все, что делаю в жизни, интуитивно принимаю как часть общей задачи. Почему, скажем, я решила поехать на Кавказ, почему решила заниматься исламом, — не могу сказать точно, но чувствую, что это этапы на пути к чему-то важному. Возможно, я ошибаюсь, и тогда меня ждет страшное разочарование, но я получу и какой-то огромный урок. Миссия — это же всегда про то, как человек выходит за собственные границы. Самая интересная для меня тема.

— Миссия, говоришь… Помнишь фильм «Форрест Гамп»? Там крутейший момент, когда он по всей Америке бежит без остановки, оброс бородой и последователями. Они тоже бегут, они видят в этом беге высокий смысл и свою задачу. И вдруг он останавливается, разворачивается и идет обратно. Они ему: «Вождь и учитель, куда ты?!» А ему наплевать. Он слышит себя. И этот внутренний Форрест просто не хочет больше бежать.

— Так, слушай, в этом есть прямо сильная харизма, мне вообще интересны такие характеры, достигают чего-то, просто потому что могут, а потом оставляют это. Показал, что могу, но теперь все, точка. Настоящее — оно начинается дальше, чем «я не хочу» или «я не могу». Например, когда занимаешься в спортзале, есть правило: делаешь упражнения сколько сможешь и «через не могу» еще три. У Оксимирона в одном из моих любимых треков есть фраза: «Нити быть или струной, или для битвы тетивой» — вот это, мне кажется, мое. В баттле с Гнойным Оксимирон начал вдруг говорить о герое, о литературе, о том, как складывается путь героя. Все, что он делает, — это своего рода построение героического нарратива, и мне это очень близко.

— Если речь зашла о героях, пора переходить к литературе. Последняя глава твоей книжки очень такая… манифестная.

— Так и задумывалось. Причем первой я написала именно ее — последнюю главу. Пришла домой, села и минут за 15−20 от первой до последней строчки написала. А потом уже все остальное пошло. Я будто отматывала историю назад, показывала, как герой может к этому прийти. И линия с экспериментом там, чтобы показать, как по каждой оси самоидентификации — семья, родина, любовь, отношения — человека ломает. И когда он теряет все, то приходит к этой позиции — «я против всего мира». Видишь, я теоретик, да еще системного характера, я люблю видеть большие картины. Все, что я делала, в идеале должно объяснять, как работает мир. Если не объяснило, то это провал. Но тут есть еще кое-что. Одна из главных фраз, что я слышала в своей жизни. Фолкнер говорил, что писатель всегда обречен на провал, но по масштабу поражения можно понять масштаб самого писателя, понять, на какие высоты он замахнулся.

— Еще мне интересна глава о Чечне и чеченском женихе. Это все было с тобой или с твоей героиней?

— Так, мы будем говорить строго про роман, а не про меня, правильно? У меня была отдельно поездка в Чечню, отдельно знакомство с родными жениха, был некоторый личный опыт соприкосновения с культурой, да. Но в романе все нарезано кусочками и собрано заново в другую картинку. Мне редко доводится говорить на чеченскую тему, русские критики в основном ее игнорируют. Кстати, некоторые видят в этой главе идеализацию чеченских женщин и их образа жизни. Кто-то даже говорил, что она антифеминистская. Чечня — общество очень консервативное. И в моей книге человек-герой, которого сильно помотало, в отчаянном романтическом порыве думает: может, если я приму правила, буду жить как они, то спрячусь от хаоса? А потом понимает, что хаос — он и внутри, и невозможно создать даже иллюзию дома. И нужно себя извлечь оттуда, чтобы не разрушить их. Потому что ты несешь в себе разрушение. И все это локализировано в диалоге героини и сестры ее жениха. И сестра очень четко обозначает то, что героиня сама от себя пытается скрыть: «Ты здесь чужая». Кстати, возможно, чеченские женщины, о которых там идет речь, и правда счастливее, чем героиня «Аддерола».

— А кто сказал, что надо быть счастливым?

— Вот! Отлично! Это, может быть, одна из иллюзий, ведущих нас по ложному пути, социальный конструкт такой — человек должен быть счастливым. Но почему? Зачем? Как?

Линия отрыва — Кавказский хребет

— Вот ты уехала из страны, могла бы сидеть и писать всю жизнь о травме эмиграции. Но в «Аддероле» ты берешь эту травму как оружие и выносишь ее за пределы частной истории. Пишешь: отрицать эмиграцию каждой новой эмиграцией!

— Эмиграция может быть травмой в разных смыслах. Как отрыв от всего родного или потеря прежнего статуса. Возможно, из-за этого моя мама вернулась в Казахстан. А вот сестра и бабушка остались. Причем бабушка тоже в какой-то момент хотела вернуться, но стали приезжать внуки, она осталась и очень редко говорит на эту тему. Но когда говорит, всегда жалеет, что не уехала с мамой. Ведь чаще всего эмигрант — это человек, находящийся в статусе «другого». Мне это не понравилось, я решила продолжать дорогу дальше, нигде не задерживаясь. Вполне допускаю возвращение в Германию, но не хочу пребывать там в роли просителя. Это слабая позиция, а мне не нравится находиться в слабой позиции. Я вообще по натуре воин. У меня нет ощущения, что мир открыт и готов отдавать. У меня другое: я отвоюю у мира все, что мне нужно, я отвоюю свое пространство! Знаешь, как появляется текст? Есть такая темная, непроницаемая вселенная, и ты берешь топор и отрубаешь от нее кусок. Потом берешь стамеску, берешь нож, берешь тонкие инструменты, придаешь этому куску форму, обрабатываешь, вытачиваешь, как скульптор. Но, что бы там ни получилось в результате, все равно изначально твой текст — это то, что ты отвоевал у вселенной.

— Поскольку мы вполне себе вселенная, а ты приехала сюда именно писать, скажи, что ты отвоевываешь у нас, бедных?

— Сейчас я работаю над диссертацией, она называется «Джихад пера: литература и жестокость на Северном Кавказе». Хотя «жестокость» — не совсем то слово; в английском есть термин violence — это и «жестокость», и «насилие», причем это может быть и военное насилие, и насилие человека над человеком. А на русском получается криво. Так вот, меня интересовала постсоветская литература, ее движение, развитие. Точка. Все. Если бы пару лет назад мне сказали, что я буду заниматься XIX веком, не поверила бы. Я собиралась строить диссертацию как критику постколониализма, даже пыталась создать свою теорию, рассматривать любой текст как сумму заключенных в нем конфликтов и анализировать текст через них. Начала работать с текстами Алисы Ганиевой, Германа Садулаева, но нет, не получалось, кавказский материал сложнее, чем нам предлагает постколониальная теория. И я поняла, что важный элемент, который рушит все теоретические построения постколониализма, — это религиозный фактор. И тогда пошла вглубь, к корням, в XIX век.

— Это очень грозно звучит, давай срочно объясним народу, что речь о книгах!

— А мы еще не объяснили? Ну, у меня три текста с русской стороны: «Аммалат-бек» Бестужева-Марлинского, «Герой нашего времени» Лермонтова и «Хаджи-Мурат» Толстого. И я подбираю тексты, которые будут рассказывать ту же историю со стороны Кавказа. Это главный писарь Шамиля Мухаммад Аль-Карахи, и я нашла недавно текст Хасанилава Гимринского, его автограф хранится в селе Гимры. Он написан чуть позже и на аджаме, но переведен на русский. Повесть называется «Гази-Мухаммад». Поделюсь совсем-совсем предварительными впечатлениями. Вот Марлинского Кавказ не сильно интересовал. Главное формирующее событие его жизни — это декабристское восстание. Он снова и снова воспроизводил декабристский миф, разрезал его на кусочки, переставил в другом порядке, затуманил ориентальным колоритом и привязал к кавказской тематике, чтобы поговорить о декабризме. Вообще, в русской литературе кавказский герой — это идеальный воинственный романтический тип, лишенный каких-либо индивидуальных черт. И так здорово, что у Аль-Карахи и Хасанилава Гимринского их Шамиль, их Гази-Мухаммад, их легендарные имамы — живые люди, а не застывшие героизированные образы. Вот, например, битва при Ахульго. Читаешь, как Шамиль с двадцатью соратниками прорвался в Чечню, и кажется, что это акт героизма за гранью человеческого. А у Аль-Карахи написано: «После этого сражения все смотрели на Шамиля как на тряпку и никто не слушал его». У него история Шамиля — это не история взлета, а серия подъемов и падений, и он в них предстает живым человеком. Или про Гази-Мухаммада… Для русской романтической традиции вообще невообразимо: он, Шамиль и еще какие-то люди ночью возвращаются в деревню от учителя. Они что-то несут, кажется кувшины. Гази-Мухаммад устал, ему лень их нести. Идут женщины. Он говорит, давайте притворимся пьяными — и тогда женщины возьмут кувшины и донесут до села. Все отказываются, а Гази-Мухаммад так и поступает. То есть это вам не Аммалат-бек, это не Хаджи-Мурат, это вообще другая история. При этом Аль-Карахи, открывая свою хронику, пишет о Шамиле и Гази-Мухаммаде, что они «были ниспосланы», в мусульманской традиции это особо заряженные слова. Все тексты я буду анализировать через идею создания поля разговора о войне. В этом разговоре для российской стороны будет важен вопрос имперского расширения, величия, мощи, а для Кавказа это была, в первую очередь, религиозная война. И тут мы возвращаемся к теме отрубленных голов. Сама история с кампанией по возвращению Дагестану головы Хаджи-Мурата очень показательна. Ведь тело его захоронено в Азербайджане, и даже если вернуть голову, то целостности не будет. И я вижу тут особую внутреннюю связь, проекцию на Россию и Кавказ — мы вместе? Мы цельное тело или нет?

Одиссей, Хаджи-Мурат и Карамазов

— Про Хаджи-Мурата. Тебе не кажется, что это идеальное воплощение национального характера? Мятежный, независимый, уходящий от врагов и от друзей, прекрасно и трагически одинокий, наконец.

— Есть в антропологии ритуала такое понятие — лиминальная зона. Ритуал начинается, отрезая тебя от прежнего твоего статуса, ты проходишь через зону лиминальности и выходишь из нее в новом качестве. Но иногда герой может застрять в этой зоне. И у меня была гипотеза, что Хаджи-Мурат — это трикстер, который пытается вырваться за пределы. Но у трикстера есть такое качество: если он пересекает границу, он обречен на трагический конец. Что и происходит с Хаджи-Муратом, что и происходит с Печориным, с Аммалат-беком, с Верховским. Все эти герои действуют в лиминальном пространстве Кавказа и пытаются ему придать какой-то определенный статус, а потому обречены на трагический финал.

— Давай не станем о финале, поговорим о началах. Я слышала, что ты ходишь в какой-то центр при мечети и учишь арабский, врут люди?

— В женский центр «Гидаят». А еще хожу на бесплатные курсы, где учат элементам исламского ритуала, намазу и чтению Корана. Когда пришла в первый раз, спросила про дресс-код, ведь я там единственная непокрытая девушка. Мне сказали, что это не имеет значения, дресс-кода у них нет и любой может прийти учиться. Меня очень лояльно приняли. Я смотрю на девочек из моей группы, они спрашивают, почему я приехала, как я ощущаю себя здесь, то есть ищут не различия, а в чем мы похожи. Конечно, очень частый вопрос — собираюсь ли я принять ислам. И хотя я говорю «нет», теплое отношение ко мне не меняется. Очень интересно рассматривать чужую картину мира. Она может казаться менее гибкой, чем светское мировосприятие, но, возможно, она более целостная и органичная, чем состояние постоянного напряженного самоанализа и анализа всего вокруг. Мне вообще интересны сообщества и люди, которые «другие», не такие, как я. Я охотно погружаюсь и легко мимикрирую. Но при этом у меня очень есть жесткая граница, черта, которую я не перейду. Я всегда знаю, что я другая, и это ощущение для меня направляющее по жизни.

— Мы знаем одну из форм такого погружения: «Мои прекрасные добрые туземцы!»

— Ой, нет! Это вообще главная проблема — выбор тональности и для диссертации, и для романа. Как найти точку входа, где ты не будешь ни снисходительно умиленным, ни колониалистом, ни фамильярным, я с этим пока разбираюсь. Очень легко перебирать термины, элементы теории, сидя там, за океаном, где тебе все это представляется карточным домиком. Совсем иное дело, когда все оживает вокруг тебя. Это несравнимый опыт, и я хочу, чтобы в моей книжке была не только теория, но и жизнь. Я ведь еще собираю здесь, на Кавказе, материал для второго романа. Он о подпольных организациях, теориях заговора и об одиночестве в глобализированном мире. Одна моя читательница сказала, что хотела бы в моем романе увидеть героиню, женщину сильную, стремительную, но не сомневающуюся, а с душой Алеши Карамазова. Я подумала: «Какие классные у меня читатели». Достоевский же задумывал вторую часть, где Алеша становится потенциальным цареубийцей. Потому он будет одним из героев романа. А еще там будет герой по фамилии Брейнингер.

— Помнишь, у Борхеса, — «в мире существует всего четыре сюжета»? Похоже, что бы ты ни писала, сюжет будет один и тот же. Но какой?

— Который у нас там про героя и преодоление?

— Ясон и золотое руно, значит. Но постоянная эмиграция, поиск дома, в котором отказывают, основные мотивы твоего первого романа — это все-таки Одиссей, возвращение. Ты обманываешь себя или читателя?

— Ох, как ты ставишь вопрос! Мы же ничего не знаем об Одиссее после того, как он вернулся. Он, может быть, уже на следующий день сказал: «Не могу. Не могу!» Думаю, моя история началась бы с того, что Одиссей просыпается, смотрит на жену, на родную Итаку и понимает, что хочет назад — искать. Мне кажется, что в нашем мире не может быть прибытия к определенности.

— То есть мы никогда не приплывем?

— Нет. Никогда.