«Политику очень трудно совмещать с человечностью»

Этой весной в Петербурге в театре имени Ленсовета состоялась премьера спектакля «Беглец» по мотивам повести Льва Толстого «Казаки». Эта постановка Айдара Заббарова о том, как в середине XIX века русский дворянин в поисках смысла жизни попадает на Кавказ и оказывается в совершенно чуждой ему среде — небольшой приграничной станице на берегу Терека, где живут гребенские казаки.

Казалось бы, не самая благодарная тема, да и поставить спектакль по совершенно не драматическому тексту Толстого — задача не из легких. Однако режиссер смог это сделать. Он перенес повесть на сцену практически целиком, оставаясь верным букве и духу Толстого, но вдохнул в нее столько молодого задора, жажды жизни и любви, что эмоции героев выплескиваются прямо в зал — вместе со звуками лезгинки, казачьих песен и вином.

Почему Толстой?

— Во-первых, это глубокое, сильное произведение. Я люблю раннего Толстого — такого живого, правдивого, без морализаторства, — говорит режиссер. — Мне был интересен главный герой Дмитрий Оленин (в спектакле его роль исполняет Дмитрий Крымов), ведь он — alter ego автора, ему Толстой доверил свои сокровенные мысли, да и биографией поделился. В 23 года будущий писатель, как и его герой, бежит от бессмысленной круговерти светской жизни на Кавказ, где идет война. Станицу Новомлинскую, куда распределили юнкера Оленина, Толстой списал со станицы Старогладовской (сейчас относится к Шелковскому району Чечни — Ред.), в которой сам служил юнкером в 1851 году. Ну и наконец, «Казаков» в театре никто не ставил, а быть первым — это и свобода, и азарт, и ответственность.

Кавказ, воспетый русскими романтиками, представлялся дворянской молодежи середины XIX века «жилищем вольности святой», где обитают свободные, сильные люди, простые, естественные, не испорченные цивилизацией. А что же оказалось на самом деле?

«Любовь к свободе, праздности, грабежу и войне»

Начинается спектакль в полной темноте. Казаки запевают «Кукушечку». Луч света выхватывает высокую стройную фигуру чеченца в папахе и черкеске (актер Максим Ханжов). Раздается выстрел, и человек падает. Убийца — казак Лука (актер Иван Батарев) — спрыгивает на сцену и по-звериному, перебежками подбирается к добыче. На его радостный крик «Я абрека убил!» прибегают товарищи и с азартом начинают делить вещи убитого. Натянув на себя обувь горца, счастливый казак танцует лезгинку. В глазах окружающих он — герой, достойный награды.

Но вдруг выясняется, что у Луки и у других казаков есть кунаки и даже родственники среди чеченцев, что станичники щеголяют умением говорить «по-татарски», носят черкески и папахи и даже танцуют «казачью лезгинку».

Такие странные отношения дружбы-вражды Толстой объясняет исторически: казаки поселились на Тереке еще при Иване Грозном и, «живя между чеченцами, … перероднились с ними и усвоили себе обычаи, образ жизни и нравы горцев». Собственно, эти два народа очень похожи: «любовь к свободе, праздности, грабежу и войне составляет главные черты их характера».

— В том, что отношения из дружеских перешли во враждебные, виновата политика, — говорит Айдар Заббаров. — Политику вообще очень трудно совмещать с человечностью. Мне нравится, как Толстой к этому относится. Он говорит: русские, не лезьте сюда, это не ваше дело, чеченцы и казаки сами разберутся друг с другом. Но от государственной политики никуда не денешься. После присоединения Грузии Россия вынуждена была усмирить и подчинить Северный Кавказ. Война, конечно же, испортила отношения между соседями по Тереку, она всегда все портит.

«Я абрека убил!»

Казаки потеряли свою вольность, превратились в упорядоченное войско и оказались со своими кунаками по разные стороны баррикад. Теперь они — враги. Лука радостно принимает поздравления и ждет креста от начальства за свой «подвиг». В начале спектакля для него убийство — то же молодечество, лихость, удаль. Иван Батарев органичен в своей роли: он жонглирует топорами, хлещет вино баклагами, рубит шашкой огурцы на лету, совершает невероятные акробатические трюки — так, что дух захватывает! Убить чеченца для него — это метко попасть в мишень, не более.

И если на протяжении повести Лука остается верен себе, то в спектакле он переживает душевную драму и переосмысливает происшедшее. Он четырежды повторяет рассказ, как «Я абрека убил!», но с каждым разом в этом монологе все меньше бахвальства и все больше страха от осознания того, что убил — абрека, человека. Лука пытается утопить тоску в вине, но убитый является ему, подменяя собою живых, — страшный, безмолвный, вечный укор.

Айдар Заббаров сумел показать ужас войны, не нагромождая горы трупов, — тактично, деликатно, но так, что зрителя пробирает до мурашек. Эти сцены, как стоп-кадры, остаются в памяти. Вот тишину заполняет жужжание мух, кружащихся над мертвым третий день телом чеченца, за которым пришли родные. А вот Лукашка и брат убитого — одни в целом мире, в черном космосе сцены — сплелись белыми мускулистыми телами в последней, смертельной для обоих схватке, словно два древнегреческих атлета на краснофигурной амфоре.

— Да, я изменил финал повести: герои не стреляют друг в друга, а борются. Эта сцена должна быть красивой, для того чтобы зрителям стало страшно. Два красивых, молодых, полных сил человека хотят друг друга убить — зачем? Разве это не абсурд? Но тем не менее этот абсурд повторяется снова и снова. В спектакле есть персонаж, к которому неоднозначно зрители отнеслись — спецназовец из 1996 года. Да, признаю, ход на грани фола. Но я все-таки оставил эту сцену.

Омоновец в полной амуниции времен первой чеченской войны внезапно вылезает, словно из-под земли, из самого ада, и попадает в рай на земле: лето, жарко, девушки, танцуя, давят виноград. И рай, и ад — по сути, одно и то же место, Чечня. Разница только в том, идет ли сейчас война.

Омоновца никто не видит, кроме немой Степаниды — сестры Луки (актриса Тоня Сонина). В спектакле — это гений места, девушка, которая словно ведет параллельное существование, видит и слышит то, что не могут остальные. Она угощает гостя из страшного будущего виноградом, солдат садится рядом, съедает его, докуривает сигарету — все это в абсолютной тишине, только рация настойчиво просит помощи. Так же молча солдат исчезает. Временной портал закрывается.

— Переговоры по рации — настоящие, — говорит режиссер. — Это записи 7 марта 1996 года, когда боевики атаковали блокпосты и укрепрайоны в Грозном, где находились подразделения внутренних войск МВД. Они уступали наступающим в численности, были окружены и уничтожены. Это очень тяжело слушать: российские бойцы просят о помощи, а ее нет. Девушки сначала отказывались участвовать в этой сцене, потому что при первых же звуках рации их начинали душить рыдания.

«Полно вам, казаченьки, горе горевать»

Ткань спектакля затейлива и узорчата, однако не рвется, не разделяется на отдельные орнаменты. «Беглец» пропитан музыкой — старинными казачьими песнями, кавказскими танцами. Несмотря на это, спектакль не превратился в фольклорно-этнографическую зарисовку. Песни и танцы вписаны в темпоритм спектакля настолько органично, что их не воспринимаешь как нечто отдельное.

 — Мы очень благодарны музыкальному руководителю спектакля, нашему консультанту и педагогу Игорю Петрову, — говорит режиссер. — Игорь Евгеньевич — руководитель Клуба традиционной казачьей песни «Петров вал». Он занимался с нашими актерами, учил их петь народные песни так, как их поют на Кавказе, по-настоящему. Об этом Игорь Евгеньевич знает все, поскольку много раз бывал в фольклорных экспедициях на Северном Кавказе.

— Песни терских казаков не похожи на песни донских, кубанских или волжских казаков, — уточняет Игорь Петров. — Они строже, печальнее, веселых песен немного: на границе некогда веселиться, все время надо быть начеку. В спектакле звучат песни, можно сказать, современные — им от 100 до 200 лет. А старинные — те, которым от 300 до 1000 лет. Конечно, научить ребят петь аутентично за 2 месяца было невозможно. Да это и не нужно, наверное: у театра свои задачи и законы. Но для ребят это был новый опыт, надеюсь, песня станет для них помощником: у них сложился коллектив, песня помогла им спаяться, значит, они смогут развиваться дальше в этом отношении самостоятельно.

— Игорь Евгеньевич — удивительный человек. Он учил нас петь без нот, «подключал» нас к песне на интуитивном уровне, — говорит Римма Саркисян, исполнительница роли Устеньки и режиссер по пластике. — А кавказской лезгинке мы с Иваном Батаревым (Лукой) учились у Нурмагомеда Гаджиева, художественного руководителя ансамбля «Имамат». Там собрались невероятные ребята, они танцуют на высоком профессиональном уровне и знают танцы всех народностей Кавказа! Нам было очень интересно входить в эту культуру, в этот совершенно особый мир, мы просто получали удовольствие от занятий. А еще мы заказали у ребят ичиги — мягкие кожаные сапоги, в которых танцуют лезгинку, их привезли для нас из Дагестана.

Бесконечная диагональ

Казаки на сцене живут насыщенной жизнью: воюют, поют, танцуют, любят, ссорятся, пьют, и все это громко, ярко, бурно, через край. Зрители в первых рядах то отряхиваются от брызг чихиря, то ловят куски огурцов, то зажмуриваются от блеска сабель, мелькающих перед самым носом. Все по-настоящему, все происходит здесь и сейчас, у нас на глазах.

Сценография спектакля, в противовес бурлящим эмоциям, лаконична и даже аскетична: зрители сидят по обе стороны диагональной сцены, протянувшейся от входа в маленький черный зал до закулисного выхода. Сцена представляет собой нагромождение разновеликих деревянных ящиков, которые превращаются то в гроб, то в чемодан приехавшего в станицу Оленина, то в подвал, где хранится невероятное количество домашнего вина.

— Помост из ящиков сложился благодаря Толстому: в повести казаки сетуют, что солдаты, которых в деревню пригнали, все заставили своими вещами. А в чем они перевозили оружие и амуницию? Да в таких вот ящиках. А еще казаки обсуждают, что солдаты будут мост через Терек строить — вот такой мост-помост многофункциональный мы и построили. Диагональ принципиально не заканчивается, если вы обратили внимание: актеры убегают и вбегают на сцену с обеих сторон. Так появляется в станице в начале спектакля Оленин — и уходит в конце. Я выбрал для спектакля первое толстовское название повести — «Беглец», потому что Оленин везде чувствует себя чужим: и в Москве, и в казачьей станице. На самом деле он бежит от себя — его путь еще не закончен.