Философ с соседнего холма

Прожив большую часть жизни сначала в Махачкале, а затем — в самом центре Москвы, поэт Фазир Джаферов неожиданно для всех — и кажется, для самого себя — переехал в родовое село Цнал в Хивском районе Дагестана. Фазир говорит: «Хорошая связь тут только возле школы и кладбища». Или: «Чтобы поговорить по телефону, мне нужно залезать на дерево». Однако относится к происходящему с философским спокойствием, потому как давно уже исповедует суфизм — мистическое течение в исламе, в основе которого как раз и лежит аскетизм.

«То, что обычному человеку кажется камнем, для знающего является жемчужиной», — утверждал персидский поэт Джалаладдин Руми в середине XIII века. Кажется, что эта истина вполне работает и сейчас для поэта Фазира Джаферова.

***

— Сейчас, насколько я понимаю, из-за коронавируса школа в вашем селе, как и учебные заведения по всей стране, закрыта?

— Это очень интересная ситуация. Нам, учителям, настойчиво рекомендовали вести онлайн-уроки, но… У нас в классах по 3−4 ученика. Целый день они проводят вместе, потому что они или из одной семьи, или родственники, или соседи. Наши люди все равно ходят друг к другу. Они все равно не бросят друг друга, если даже заболеют. Учителя — это родители, дяди-тети тех же учеников, и они живут вместе. После обеда все мальчики села все равно бегают на площадку, играют в футбол или просто занимаются. Тогда зачем запрещать проводить занятия в школе? Мы уже шутим, что уйдем в подполье. Будем тайком от государства ходить по домам и давать уроки.

— Может, имеет смысл все же объяснить детям, что сейчас стоит посидеть по домам?

— Бессмысленно! Во-первых, это должны делать не учителя, а родители. А во-вторых, у нас в селе вируса нет, поэтому в него никто и не верит, точнее, никто не верит, что он хоть чем-то опасен. Странная немного психология, да… Сельская.

— Вы производите впечатление стопроцентно городского жителя, но ведь и вы — сельский.

— Это и правда, и неправда одновременно. Родился я здесь, в Цнале, в той самой комнате, в которой сейчас сижу, потому что мама наотрез отказывалась ехать в больницу. Тогда считалось, что обращаться к врачам по таким пустякам даже как-то стыдно… Здесь я прожил до 9 лет.

Я был одним из самых младших детей в семье, поэтому отношение ко мне было такое… особенное. Баловали меня, все время поблажки делали. Может, поэтому я никогда не был этаким воином, горцем. Так что в городе адаптироваться мне было легко, хотя и там я никогда не ощущал себя своим. В общем, и не городской я, и не сельский, а какой — не знаю.

***

— Ваш внезапный переезд из Москвы в Цнал — первый опыт подобной эмиграции?

— Второй. В первый раз было так: в 90-е годы я поступил в Москве в Литературный институт и поехал в столицу. Но уже там оказалось, что я немного напутал и подал документы на заочный факультет. Вот мне и пришлось возвращаться. Но опять жить в Махачкале я не хотел. Были у меня там определенные внутренние и внешние проблемы. И на несколько лет отправился в Цнал.

— Что произошло у вас в голове в тот момент, когда вы решили переехать из Москвы в горное село на этот раз? Или что случилось до этого?

— Снежный ком всего… Вроде, все у меня в Москве было хорошо. Даже удивительно хорошо. Я жил в старинном доме недалеко от Тверской. Ходил по театрам, которые обожаю. Были интересные поездки, встречи — даже с Никитой Михалковым. Но внутри себя я постоянно чувствовал какой-то застой, пустоту, бессмысленность. Мне хотелось… Да, я этого не стесняюсь, мне хотелось покончить жизнь самоубийством, потому что так продолжаться больше не могло. И тут в Москву приехал мой приятель. «Я, — говорит он, — хочу сюда перебраться». А я ему вдруг, сам не отдавая себе отчета, отвечаю: «А я, наоборот, обратно в горы хочу». Тот приятель работал в министерстве. Он рассказал мне о программе «Земский учитель», по которой человек, который едет преподавать в сельскую школу, может получить миллион рублей, и даже предложил место в маленькой аварской школе в каком-то крошечном полузаброшенном селе — почти у границы с Грузией. И я согласился. И стал собирать вещи. Но в последний момент все как-то сорвалось.

— Но желание уже не отпускало?

— Ну, да. И тут я оказался в родном селе, разговорился с директором местной школы, и он мне предложил: «Оставайся у нас!» А я… мне вдруг стало все равно. Как будто меня начисто лишили всякой воли и разучили сопротивляться. Я ответил: «Хорошо».

— Сами своего решения не испугались?

— Меня вот что поразило: некоторое время назад сестра рассказала мне о своем сне, в котором увидела нашу давно уже умершую маму. Мама была в старом доме — том, в котором я сейчас и живу. До этого он был совершенно заброшен, но мама там все убрала, привела в порядок. И это дает мне приятную возможность утверждать, что на самом деле все, что с нами происходит, давно уже расписано. Так что решение, о которым вы спрашиваете, было не мое. И мне оставалось просто его принять.

***

— Страшно не было?

— Было, конечно. Но боялся я не условий, а… как бы это объяснить… Боялся того, что обо мне могут знать жители села.

— Вы имеете в виду…

— Я не могу сказать обо всех подробностях открыто. Речь идет о моей личной жизни. Но что мне в Дагестане особенно нравится, так это родоплеменные отношения, касающиеся в том числе и вот чего: если тебя не предадут родственники, то никто чужой не посмеет ничего тебе сказать. А мои родственники не задали мне ни одного вопроса. Более того, они были очень рады моему появлению в Цнале. Пока я собирал вещи в Москве, они сложились, провели мне в дом газ, починили проводку, установили печь, стиральную машину. Поэтому и все остальные приняли меня хорошо. Я ведь учу их детей, дополнительно и добровольно занимаюсь с ними русским и литературой.

— Звучит красиво. Но, наверное, накануне переезда вы взвешивали все плюсы и минусы этой авантюры. Причем минусом наверняка были не только возможные пересуды.

— Конечно! Расскажу о плюсах. Я — человек очень честолюбивый, даже тщеславный. И я считал, что в моей поэтической судьбе переезд может стать красивым шагом… Я и сейчас думаю так же. Плюс второй — это возможность испытать себя, свою волю, просто взяв и сменив место жительства. Плюсом была возможность уехать из Москвы, где на протяжении двух лет я находился в состоянии, близком к депрессии. Мечта, живя с селе, написать поэтический сборник и книгу прозы, хотя с этим у меня по-прежнему проблемы. А минусы… Я боялся, что будет холодно. Что придется делать руками то, что я делать не умею, потому что не очень-то это люблю. Что больше не смогу ходить в театры, хотя, признаться, тоски по ним все еще не испытываю.

***

— Мне, как стопроцентно городскому жителю, кажется ужасным вот что: вдруг понять, что теперь твой дом — это вот это маленькое строение без ремонта.

— А вот тут как раз у меня все прошло гладко. Наверное, потому что я ожидал увидеть куда более страшную картину. Но, как я уже говорил, к моему переезду родственники много что сделали, сестры купили мне диван.

— А мне со стороны вы довольно сильно напоминаете Робинзона Крузо, вынужденного практически с нуля учиться выживать в новых реалиях. Разве нет?

— Скорее, не учиться, а вспоминать. Потому что с самого детства я купался в тазике, таскал дрова, тайком ночами ходил с кувшином за водой, так как вообще-то это было женской работой, и меня могли засмеять.

— Что в бытовом плане далось вам сложнее всего?

— Жить при отсутствии водопровода. Без крана очень тяжело и непривычно. Но — приспособился. Вода есть в саду у моего дяди — а это всего 100 метров от меня. Так что на печке у меня сейчас постоянно стоит ведро с теплой водой — помыться самому, вымыть посуду. А за питьевой водой, от которой не образуется накипь, хожу на дальние родники. Хожу, хожу, пока не наполню 50-литровую кастрюлю. И еще я долго привыкал к полам: они у нас в доме земляные — такие кривые все, волнами. Их бы, чтобы пыли не было, специальным меловым раствором покрыть, благо известь добывают в соседних горах, но мне пока не до того, да и не сезон. Может, летом. А пока сестры мне все полы застелили дорожками синтетическими.

— Не мерзли зимой-то?

— Зимой в доме было очень жарко, потому что печка у меня огромная. Она так греет, что мне даже сделали небольшую дырку вокруг дымохода — чтобы я не задохнулся случайно от газа. Были в селе такие случаи. Вообще, так получается, что мне все время кто-то помогает. Приходят люди и, если я что-то не увидел или недоделал, делают сами.

— Из уважения или от жалости?

— А вот не знаю… Но я стал даже немножко ругаться с ними, потому что мне еще постоянно носили еду. А мне не нужно! У меня есть мультиварка, и вообще я сам умею готовить, потому что и в Москве долгое время жил один. Так что теперь мне приносят только домашний хлеб и то, что я сам точно не могу сделать. Чуду, например…

— И хинкал?

— Я мясо не ем совсем. А вот чуду с зеленью очень уважаю.

***

— Дагестанец, не едящий мясо, это еще один яркий штрих в портрету, честно говоря. Соседи смотрят на вас как на городского чудика?

— Соседей у меня нет, честно говоря. С одной стороны живет дядя, с другой — старшая сестра, с третьей и четвертой стороны стоят пустые дома. А в целом в селе, да, именно так на меня и посматривают. Людям многое во мне странно, к тому же они еще и видят в интернете мои выступления, то, как я читаю свои стихи… Но, с другой стороны, мне кажется, им очень приятны мои чудачества, приятно, что вот какой человек живет в их селе. Им это льстит.

— В гости вас зовут?

— Были у односельчан такие желания. Но, так как я не ем мясо, им меня принимать у себя дома сложно. Гостей же на что зовут? На хинкал или на шашлыки. А со мной они теряются и, видимо, думают, что позвать человека в гости и ничем не угостить куда хуже, чем просто перестать его звать.

— Ну да, логично… Тяжело вам с ними общий язык, наверное, найти?

— Да я и не пытаюсь этого делать. Общаюсь только на бытовом уровне, причем только в школе, потому что где еще? На годекан я не хожу. Но я привык к этому. Уже привык. Это раньше, когда я тут жил, ко мне приходил один странный парень, этакий античный философ с соседнего холма. Мы с ним очень много разговаривали, он рассказывал мне всякие религиозные истории… Конечно, мне и сейчас хотелось бы такого же, но тот парень давно уже уехал из села, а у меня теперь нет тут даже друга. Здесь вообще не осталось никого, с кем у меня были бы общие воспоминания.

— А сами вспоминаете прошлое часто?

— Бывает, что вспоминаю каких-то людей, глядя на их пустые дома. Например, в домике в соседнем саду, за ореховым деревом, жили вдвоем мама с дочкой. Обе они были парализованными. Дочка вообще была лежачая, а мама ходила на попе и все домашние дела делала. У них почему-то не было родственников. Соседи помогали — наша мама и две другие семьи — с каждой из сторон. Из нашего сада была даже калитка к ним — чтобы не обходить, а напрямую. Говорили, что их джинны подкосили. Будто бы они ошпарили джиннов, когда вылили ночью горячую воду во двор. Первой заболела дочка. Она была замужем в другом селе, а когда ее настигла эта напасть, то оттуда отправили домой к маме: зачем больная невестка нужна, мол. Детей не успела родить. А через несколько лет и у мамы ноги отказали. Мы детьми, хотя и очень боялись джиннов, бегали к ним что-то поделать, помочь. Они нам за это конфеты давали: у них всегда было много конфет, потому что все старались им давать обязательную садака. По-моему, это перешло из язычества. Вечером в четверг души умерших родственников слетаются к дымоходу, и если в это время не угостить кого-нибудь из живых, то эти души уходят обиженные и голодные…

Иногда я представляю, будто эти мама и дочка живы до сих пор. А еще представляю, что когда теперь в темноте мои окна светятся, то мой дом вспоминает времена, когда в нем жило много людей. Как дому было плохо и одиноко без этого света и как тепло и радостно ему сейчас. Я как бы чувствую все за него, будто дом передает мне собственные мысли.

***

— А бывает ли вот как: когда накатывающее отчаяние столь сильно, что хочется разрыдаться?

— Вот по этому чувству я очень скучаю… А раньше часто бывало, когда хочется плакать. Это очень плодотворное состояние, во время которого я как разрыхленная земля, из которой что только не может прорасти. Именно тогда и пишутся лучшие стихи, и приходят лучшие мысли. Я очень этого жду, а пока стараюсь учиться, брать то, что дает мне жизнь.

— Чему вы научились в Цнале? Чему вообще может научить село горожанина, если не брать в расчет бытовые навыки?

— Тому, например, что навоз в городе воняет, а в селе пахнет. В Москве какая-нибудь лошадка налепит лепешку на пересечении Кузнецкого моста с Петровкой — так воняет аж на Тверской. Тут же кругом навоз любой консистенции — но ведь не воняет, а всего лишь пахнет. А если еще вечером этот запах смешивается с запахом хлеба и огня, то вообще теряешься и не знаешь, что думать про себя. Еще — смирению и пониманию того, что все люди равны, потому что жизнь на земле уравнивает людей, словно могила. Почему? Наверное, потому что придает всему какую-то простоту. И мне это очень нравится.

— А стихи? Стихи новые в селе пишутся?

— Я очень долго ждал, переживал, что у меня уже несколько лет ничего не выходит, а тут на днях, наконец, написал стихотворение! Надеюсь, оно станет началом чего-то нового — нужно просто сесть и писать.

— Сесть и писать — для многих и есть счастье. Вы чувствуете себя сейчас счастливым человеком?

— Сейчас я чувствую себя спокойным. А счастливым… Я же говорил, что я очень тщеславен. И это тщеславие не дает мне ощутить счастье, потому что эти два понятия в принципе несовместимы. Хотя… Я надеюсь, счастье все же придет ко мне, причем совсем скоро — в теплые весенние вечера, когда можно будет выйти во двор и сказать: «Господи, как же хорошо!» И посмотреть вокруг. И увидеть звездное небо. И почувствовать запах цветов. И улыбнуться.