Последний из хаттов

В Москве, в Российской Академии художеств на Пречистенке, открылась выставка живописи художника из Кабардино-Балкарии Руслана Цримова — около ста работ из серий «Материнство», «Рождение», «Адам и Ева», «Музыкант», «Эльбрус», «Жена», «Автопортреты», «Распятие». В отличие от многих кавказских художников, Цримов не пишет грандиозных горных панорам и удалых всадников, но работает с символами, знаками и архетипами. Мы поговорили с ним о выставке, канонах и клише в художественной среде Северного Кавказа, условностях в современном искусстве и нартском эпосе — одной из главных тем автора.

Сто видов горы Эльбрус

— У вашей выставки нет названия. Почему?

— "Живопись" — разве плохое название? Этот проект начал создаваться в 2000 году, и основная часть работ была закончена за 10 лет. Речь шла о том, чтобы взять какую-то тему, какой-то архетип, явление и пропустить через возможно большее количество различных стилей, течений, школ, которые в нашем сознании уже стали классикой. Чтобы предмет, который ты рассматриваешь, получил разное освещение, заиграл разными гранями.

— Почти «Сто видов горы Фудзи».

— Ну, Фудзияма была показана в разных состояниях, но в одном стиле. Вообще, создание серий — дело не новое. В искусстве любое изменение формы меняет и содержание, суть предмета. И чем больше разных сторон ты освещаешь, тем больше представлений возникает об этом предмете. Живопись, как и поэзия, — это не наука, не знание, это прыжок в то, что ты не знаешь. Мои серии именно тем и отличаются, что изначально нет никаких ограничений в стилях, — это полистилистическое явление.

— Допустим, ваша серия «Распятие». Какие стили здесь присутствуют?

— Кубизм, фовизм… Да это, в сущности, не важно. Главное — что все эти «-измы» перерабатываются по-своему. Кубизма в чистом виде, в каком писали Пикассо и Брак, тут нет.

Риск быть никем

— Как можно обозначить ваше творчество?

— Слава Лён, поэт, художник, искусствовед и активный участник московского андеграунда 60-х, отнес мое творчество к рецептуализму. Слава очень четко и точно формулирует, владеет культурными кодами, которые были до сегодняшнего дня, поэтому я доверяюсь его терминологии, хотя сам свои работы никак обозначить не пытался. Ничего нового в моем полистилизме нет. В начале века в этом направлении работали Пикассо, Клее и много других художников. Пикассо либо делал серии в одном стиле, например кубизме, либо преодолевал определенное течение и шел дальше.

Ничего нового не придумаешь. Это напоминает таблицу Менделеева, где ты просто расставляешь элементы и показываешь объемную картину.

Вообще, мы очень часто используем все эти «-измы», как будто мы все на экзамене, будто художники действительно живут в этих рамках. Конечно, все это условности, которые мы как бы принимаем. Обозначения, которые в мире искусства взяли на веру, не всегда точно отражают суть обозначаемого. Вот возьмем абстракционизм. Абстракция — это суть какого-то явления, как бы выхваченная и вынесенная за пределы этого же явления.

Давайте посмотрим на работы Боттичелли. Например, «Весна священная» — красивая, великолепная вещь, все настолько радует глаз, и понятно, что мы даже не задаемся вопросом: что же это означает? Просто спустя несколько веков мы принимаем множество смыслов на веру. Происходит такое безоговорочное приятие, капитуляция скепсиса перед великими произведениями искусства. Но изначально все эти работы не вызывали такого единодушия у современников.

Или Иероним Босх — прекрасные работы, признаны во всем мире. Люди смотрят, и им нравится. Что-то на полотне происходит, но, что именно, сможет ответить не каждый. Потому что настоящее искусство — это не только то, что ты видишь. Понятия реальности и абстрактности взаимозаменяемы. Художнику сложно как-то конкретно определить свое творчество. Да и, в общем-то, не его это дело.

— Когда вы создавали свои серии, вы уже знали, что это будет один проект?

— Да. К этому моменту я был в кризисе. Я стал узнаваемым — в том, что делал до сих пор. Переходил из одной работы в следующую, заранее зная, как буду ее писать. Это была ловушка. Приходилось пропускать мимо себя какие-то вещи, которые тебе нравятся, но ты не можешь их себе позволить, потому что это не твой стиль, не то, через что тебя узнают. Это меня мучило: как перестать репродуцировать самого себя, перестать делать то, что умею, и рискнуть быть никем? Работа над этим продолжалась десять лет.

«Просто не хочу врать»

— А дальше?

— Дальше я занялся нартами, выпустил альбом «Нарты». Это два параллельных текста — словесный и изобразительный, причем изобразительный не является иллюстративным. Это мое личное прочтение нартского эпоса.

— Ваши нарты не похожи на привычных всем богатырей.

— Знающий человек обязательно угадает в моих картинах героев и сюжеты. Ничто не появляется в них просто так. Почему я не пишу нартов по «илья-муромски» — «героически» и во всеоружии? Здесь можно было бы многое наговорить, даже наплести. Но главная причина кроется в языке, которым я разговариваю. Я просто не хочу врать. Как были одеты нарты, что они ели, как выглядели? Конечно, в тексте есть некоторые моменты, но еще больше вещей остается за бортом. И когда начинаешь писать, сразу сталкиваешься с тем, что перед нами очень скупой материал для иллюстрации в чистом виде. Иллюстрировать, конечно, нужно. Но для этого нужны работы филологов, фольклористов, нартоведов, которые бы научно осмыслили адыгский нартский эпос. Но этих работ и даже надлежащей рефлексии у нас сейчас нет. В этом плане дела получше у осетинских ученых. Кажется, больше внимания этим вещам стали уделять абхазы. Но в адыгских академических кругах все тихо. Поэтому иллюстрирующий художник вынужден врать. Единственный выход — собственный художественный взгляд и осмысление.

Нартский эпос бытует у нас в двух формах — как песня и как рассказ, условно — проза. Я перевел прозаические фрагменты в такую же мелодическую систему, которая, по моему мнению, сохранилась больше в записях Казия Атажукина, адыгского этнографа, лингвиста и публициста XIX века. Вся эта кропотливая работа, погружение в материал дали мне ощущение некоторой «эпической правды». Не утверждаю, что я реставрировал эпос, но что-то подобное моим работам вполне могло существовать в прошлом.

— То есть это не научная работа, а высказывание художника?

— Прежде всего, это, конечно, художественное высказывание! Абсолютно! Там, где я подходил к материалу логически и пытался что-то придумать, я терпел поражение. Там, где пытался писать стихами, — я терпел поражение. Но как только начинал смотреть как художник и события, образы сами начинали проноситься перед глазами — эпос начинал работать. Стоит отдаться стихии, и эпос видится совсем под другим углом. Если говорить языком традиционной культуры, то я выступил как современный джегуако (адыгский сказитель и распорядитель торжеств, — Ред.). В традиции любой джегуако имел свое представление о песнях и сказаниях и, конечно, вносил в эпос свое видение.

— С какой целью был начат этот проект?

— А зачем писать картину? Петь песню? Эпос — абсолютно такая же вещь. Вопрос нужности или полезности для меня не стоит. Для художника вообще не должно стоять такого вопроса.

— Книга «Нарты» хорошо была воспринята публикой?

— По-разному. Одни восприняли с ликованием, другие — с негодованием. Думаю, дело в инерции восприятия, закрепленной системой образования. Эпос канонизировали, хотя в давние времена каждый джегуако мог по-своему его интерпретировать и петь.

Утраченная культура

— Почему в Кабардино-Балкарии такой сильный культ натурализма и иллюстративности?

— Очень смешная ситуация. На Северном Кавказе традиционно не было реализма в искусстве, а сегодня наш регион — рьяный его приверженец. Все это от незнания самих себя.

Реализм как стиль или метод, изображающий предмет максимально похожим, — явление абсолютно случайное и узкое. Оно появилось в Древней Греции. И даже там это был всего лишь один из множества методов. Даже во времена его относительного господства у греков было искусство близкое к хаттской или к так называемой майкопской культуре. В то время нечто похожее происходило и на территории современной Франции, Германии и дальше — Болгарии, Румынии и так далее. Это все единая культура. Думаю, неплохо было бы всех адыгов познакомить с музеем хаттской культуры в Анкаре (Музей анатолийских цивилизаций. — "ЭК"). Там можно увидеть начало нашего искусства. Артефакты той культуры уходят куда угодно, только не в наше сознание. Потеря связи сыграла с нами нехорошую шутку. Кавказ не пошел по классическому пути. Я имею в виду западную культуру, которая представляет собой симбиоз Древней Греции и христианства. При этом мы потеряли и свою культуру, ее ощущение и дыхание.

Я же, когда разговариваю языком скульптуры или живописи, исхожу из ощущения именно майкопской, хаттской культуры в симбиозе с современными течениями. Моя задача — показать неразрывность культурных процессов.

— "Нарты" состоялись. Что дальше?

— Есть одна задумка, но не хочу о ней рассказывать. Это настолько просто, что множество людей сможет сделать это гораздо лучше меня. Знаете, был такой анекдотичный случай: объявили конкурс, кто лучше всех изобразит Чарли Чаплина. Сам Чаплин тоже принял в нем участие. И занял только седьмое место. Шутка, конечно, но о будущих работах лучше не говорить.

— Вы согласны с определением «адыгский художник»?

— Искусство всегда говорит о каких-то всеобщих, космических вещах. Этнической бывает только форма, ощущение, чувственность или прагматичность. Но то, о чем говорит искусство, — понятно всем, независимо от национальности.

— А что такое искусство?

— Для меня это все. Каждый человек думает о том, что, зачем и как он делает. Вот это «как?» — это и есть искусство.