«Я — художник, и меня это устраивает»

Стас Харин. Поиск искренности

— В художку отдали родители. Ребенок сам себя в этот ад не затащит! Хорошо запомнил эту тоску — скучно, хочется играть, бегать, а надо рисовать натюрморты.

Во время учебы в художественном училище в библиотеке я обнаружил энциклопедию «Наивной живописи». Она меня потрясла. Мне кажется, что бабушки и дедушки по 90 лет из той энциклопедии, или сумасшедшие в дурдоме, или художники art brut, «неограненного искусства» — вот они именно «от Бога».

Мне до сих пор нравится все спонтанное, эмоциональное. Например, знаки, что люди пишут на заборе. Они иной раз даже не совсем приличные, но откровенные и непосредственные. Нравится то, что ученики рисуют в тетради на последнем листе, задумавшись, — какие-то случайные обрывки. Или нравится оборванный плакат с полуголой теткой из 90-х… То, где мало школы и желания видеть свою работу в пространстве чьей-то спальни.

Мы часто выезжали с родителями в горы, мой отец географ, и он мне показывал камни с ракушками. Я пытался осознать — здесь было море, плавали какие-то гигантские рыбы, а сейчас стою на том же самом месте, но тут уже горы. Наверное, это потрясение и сделало меня художником… Вторая причина — возможно, головой ударился (смеется). Хотя и сейчас до конца не знаю — стал ли я художником?

Эта игра, где ты можешь быть режиссером, актером, светом, пленкой, атмосферой, кем угодно, — затягивает. Настолько захватывает, что, не докончив одну работу, начинаешь думать: «А что, если сделать вот так?»

Алиса Гокоева. «Мечтаю много, дерзко»

— У Моэма в «Бремени страстей человеческих» был эпизод, когда главный герой хотел стать художником и искал себя в Париже. Старший товарищ ему в довольно циничной форме сказал, что если у него возникает вопрос, нужно ли быть художником, то художником ему никогда не быть. Вот и мне кажется, что это не вопрос выбора, потому что, даже став брокером, по тому же Моэму, ты бросишь все и закончишь жизнь на Маркизских островах в окружении таитянок. Полагаю, что это как врожденная болезнь или анатомическая особенность, не приобретается.

Я прожила в Осетии два последних года после многолетнего проживания в Лондоне. Как и всякому провинциалу, мне правда хочется сделать что-то для своей родины. Потому что где бы ты ни жил/ни был, часть твоего «Я» всегда обращена туда. При этом мне хочется делать о каждом, быть понятной в Африке и Америке.

Мечтаю много, дерзко… Хочется, чтобы то, что ты делаешь, видели не тысячи, а миллионы. Хочу влиять на мысли, настроения, ощущения — и чтобы это влияние не пахло мертвечиной.

Поскольку все, что я делаю — о человеке: любящем, сопереживающем, глубоко чувствующем — я разочаровываюсь, когда сталкиваюсь с каким-то глобальным ублюдством. А такое у всех случается. И тогда кажется, что все бесполезно. Но я знаю, что минус можно перекрыть плюсом. А как? С помощью того, чем занимаюсь! Вот и получается, что даже разочарование непременно приводит к новым добрым открытиям и проектам.

Андрей Лапин. «Сложно представить, что я не рисую»

— …Однажды четыре художника с факультета объединились, назвали себя «Эллипс» и арендовали мастерскую у Союза художников. Среди них был и я. Переход в мастерскую был большим шагом к росту — начинаешь учиться не только у педагога, но и у сверстников. К концу третьего курса я сделал первую персональную художественную выставку.

Педагоги с факультета не просто учили. Олег Басаев, например, познакомил меня с московскими режиссерами, и я начал участвовать в съемочном процессе как художник-декоратор… С тех пор не проходит и года, чтобы я не поучаствовал в съемках одного-двух фильмов. Мне нравится кино. Чувствую себя своим в этом деле.

Для меня важно достучаться до человека. Сказал свое слово, значит — уже победа.

Сложно представить, что я не рисую. Есть только страх, что не поймут, но останавливаться нельзя, и я отодвигаю сомнения. Еще один страх: все, что ты делаешь, никому не нужно. Мне невыносима мысль, что мои работы будут висеть на этой стене до самого конца. Но продавать картину — всегда тяжело. Такой вот парадокс.

Я участвовал в симпозиуме «Аланика», и жизнь вокруг «актуального искусства» мне нравится. Ты просто смотришь на работу и понимаешь — это здорово, завораживает, потрясает. Потом кто-то подходит и говорит: «Так нарисует ребенок!» И внутри тебя рождается какое-то наслаждение, что ты можешь возразить, потому что чувствуешь, что это о важном. Вот на таком «чувственном» опыте и строится современное искусство.

Алена Шаповалова. Некогда сомневаться!

— Не знаю, есть ли люди, никогда не сомневающиеся в своём выборе. Я лишь стараюсь не бросать дело на полдороге.

Нет смысла бесконечно жалеть о чем-то, нужно жить и идти дальше. Но помню свои ощущения, когда я, впервые приехав в Петербург, вошла в «Муху» — Академию художеств имени Штиглица. Поймала тогда себя на стойком ощущении — да, я должна была учиться именно здесь! Думаю, это воспоминание как раз из разряда «сожалений».

Для меня работа — это жизнь, самое обычное времяпрепровождение, рядовое мое занятие. Возможно, во времена студенчества, поиска себя, я с большим волнением и вдохновением говорила бы о «значении творчества». Вопрос «кем быть» для меня уже решен. Ответ однозначный, я — художник, и меня это устраивает.

Мне интересно быть вне прямой географии моего места жительства. Глобализация — это ведь неплохо.

Было время, когда я очень переживала о том, что опоздала, что в искусстве уже все случилось, а современное искусство в своем развитии ушло недосягаемо вперед, особенно в сравнении с происходящим как в Осетии, так и вообще в России. Паровоз ушел. Сейчас я достаточно спокойно отношусь к этим мыслям. Время, уходящее на сомнения, лучше потратить на работу.

Казбек Тедеев. Ошибаться и снова пробовать

— Получил в Москве красный диплом по технологии обработки художественных материалов и приехал с грандиозными задумками о том, что можно сделать в Осетии. Так наивность встретилась с реальностью.

Увлекся фотографией, снимал на отцовский «Зенит». В комплекте к нему я обнаружил несколько полезных «прибамбасов» — штатив и спусковой тросик. Стало интересно — а зачем они нужны? Почитал и понял — для длинных выдержек, делать ночные фотографии. У меня родилась идея фикс — снимать ночной город.

Владикавказ выглядел в то время мрачно, освещен был только самый центр — площадь с памятником генералу Плиеву, который молодежь прозвала Бэтменом. Я тогда приезжал на каникулы после сессий в Москве, и меня категорически не отпускали одного бродить с фотоаппаратом и штативом в этом полуночном Готэме. Иногда я делал такие вылазки с друзьями, а как-то раз во время полной луны мне приспичило ехать в час ночи в центр, а мама — не в силах удержать — поехала со мной. Так мы с ней бродили одни по городу, освещенному луной…

Однажды забирал отпечатки из фотолаборатории, а оператор мне рассказывает: «Распечатывал твои фотографии, а какой-то мужчина в салоне как увидел снимки — начал их выпрашивать для своего буклета». Работы он не отдал, но записал контакты. Я позвонил. «У вас лучшие фотографии ночного Владикавказа, которые я видел. Хотим приобрести их». Так неожиданно я заработал какие-то деньги благодаря своему увлечению. Это была радость.

Люди полагают, что творчеством занимаются зажатые люди, не способные, например, стать директором завода или податься в депутаты. А я вижу другое — настоящий художник обладает талантом и смелостью его реализовать. Надеюсь, что в будущем я стану художником, который не сомневается в том, что он художник.

Борис Дзобаев. Любовь с препятствиями

— Все в детстве что-то делали руками. Дадут в детском саду пластилин — ты и лепишь. Но у меня особого желания не было. Как погода — сразу на стадион, на футбол. Потом уже потихоньку втянулся. В училище учился художественной обработке металла. Когда закончил — уехал в Ленинград, становиться скульптором.

Любовь была с препятствиями. Проходит первый семестр — все тройки. «Какой ужас! Все зря!» Второй семестр — тройки, но уже с плюсом. Не мог уловить, почувствовать, что же это такое — скульптура. Потом как-то один из наших преподавателей, профессор, посмотрел мои работы, и они ему понравились. Он вдохнул в меня какую-то уверенность, и все пошло по-другому. На первом курсе нас два двоечника было — я и мой друг из Казахстана. Сейчас, кстати, он один из лучших скульпторов в своей стране.

Когда закончил, естественно, что лепить было негде — жили в Ленинграде, жилплощадь не позволяла. Глину не принесешь, не развернешься, тесно. Пришлось вспомнить свою любовь к живописи и рисунку. С тех пор завел такое правило: зимой — пишу-рисую, летом — работаю с камнем на улице, скульптурой занимаюсь. Лепить не люблю — совсем другой процесс.

Раньше эскизы всякие делал, а теперь нет. Если замысел в мозгу крутится, то все идет как-то само собой, значит и настроение в работе будет. Когда хочется сделать хорошо, красиво — наоборот ничего не получается.

Профессионалы иногда очень «сухо» смотрят, разрушают самобытность. Если ты классик, ты должен знать все — и анатомию, и какая кость фаланги куда крепится, а когда ты не в «классике» работаешь, а личное свое что-то вытаскиваешь — это совершенно разные вещи! Надо больше не искусственного, а настоящего и живого.

Захар Валиев. Легкость, трепет, сердцебиение

— В армии со мной служил пианист из Бреста, он собирался поступать в консерваторию, притащил в часть пианино и играл фуги. Когда совсем становилось невмоготу — я запускал в него красками. Так вот… Однажды нарисовал я 10 рублей. Кинул нарисованную купюру на дорогу, а сам из окна смотрю. Вижу — мой товарищ-пианист идет. Тут и я выхожу, оглядываюсь по сторонам, говорю: «Десятку потерял. Ты случайно не видел?» Он молчит, весь такой багровый, достает бумажку из кармана и подает мне, а она не той стороной оказалась — на обороте ничего не было нарисовано. Он растерялся, давай шарить по карманам, искать…

Потом, когда все раскрылось, очень долго смеялись. Он-то и начал мне внушать, что надо заниматься рисованием. Вот с такого «перфоманса» все и началось.

Уже давно ушел от академизма. Иногда достаточно какой-то линии или пятна, чтобы высказаться. Зритель, который разбирается — ему достаточно намека. Вылизывать и засушивать — это убивает работу. Должно чувствоваться дыхание, легкость, трепет, твое сердцебиение.

Однажды я зажегся идеей написать что-то многофигурное, большого формата. Прикидывал, что у меня уйдет на это года три. Потом заболел, слег. Подумал, что все это не имеет смысла. Наверное, Господь сказал тогда: «Хочешь писать большие размеры? Я дам тебе такую возможность». Появилась возможность расписывать храм в Богоявленском Аланском женском монастыре. Эта работа заняла у меня год — год поисков, переосмысления, просветления.

Творчество все-таки выматывает, это мучение. Лучшее средство от стресса — физический труд. В прошлую свою депрессию я построил дачу.