Четыре года назад алтайская чеченка Зарема Заудинова приехала покорять Москву. Цель была вполне определенной — влиться в среду документального театра и социального искусства. И эта среда ее радостно поглотила. Зарема стала ассистенткой художественного руководителя «Театра.doc» Михаила Угарова, ставила спектакли, помогала директору театра Елене Греминой. Сегодня она режиссер и продюсер и намерена продолжать дело своих учителей, не так давно ушедших из жизни.
Фото: Александр Вайнштейн
Зарема Заудинова
Чеченский след
— Родилась и выросла в Алтайском крае, в маленькой деревне. Папа — чеченец, мама — казачка. В 1994-м родители развелись, отец уехал на родину, где попал в первую чеченскую. Мне было тогда четыре года. В следующий раз мы встретились в мои 27, в прошлом году. Помню, у папы были просто офигенные кудри. И тут приезжаю, а он — лысый. Вот это моя главная к нему претензия (смеется). Других нет.
Моя старшая сестра вышла замуж за чеченца и переехала в Грозный. У нее уже четверо детей. Чеченка-чеченка. Знает язык, держит пост и вот это все. Я же модифицированная версия. Мы с Еленой Греминой, которая сама грузинских кровей, частенько шутили про двух хачей и простого архангельского мужика Михаила Угарова. А еще у Угарова был постоянный такой эмоциональный крик: «Зарема, отключите Кавказ!»
— Как чеченца занесло на Алтай?
— Он просто приехал учиться в аграрный университет. Вместе с целой компанией чеченцев. Мама училась там же. Папа так и не окончил вуз, родилась моя старшая сестра, они вернулись в деревню. Отец как раз достроил дом, когда появилась я. Он стал своим в этой алтайской деревне. О нем потом еще долго спрашивали: «Как там Мусаби?»
«Иду средь белых скал и средь развалин»
— Спустя много лет вы приехали в Чечню. Случилось подключение?
— Удивительно. 2017 год. Я уже два года занимаюсь документальным театром. Дистанция между мной и чеченской культурой, местными реалиями — огромная. И вот ты приезжаешь. Горное село в Веденском районе. И вдруг — чувствуешь себя дома. Впервые видишь белые русла рек, потому что на Алтае совсем другие камни и реки. Видишь прозрачную голубую воду. И это все оказывается таким тебе родным. У меня шикарный дед, с отличным чувством юмора. Как и у моего отца. Мы с дедом сразу сошлись. Я не знаю чеченского, а дед плохо говорит по-русски. «Ну вот и поговорили», — прокомментировал он ситуацию.
— Обсуждали с отцом какие-то травматичные моменты чеченской истории?
— Его дед и бабушка пережили депортацию. Он сам как мирный житель пережил первую и вторую чеченские, чистки, бомбежки. Но я так и не смогла с ним об этом поговорить. Не нашла слов.
— «Память крови» — в вашем случае она работает? Как, скажем, у художника Аслана Гайсумова, который будто бы несет в себе боль всех своих предков, а не только свою собственную.
— Отец впервые позвонил мне в двухтысячных — спустя долгие годы после своего отъезда. И позвонил он как раз в тот момент, когда я читала сборник материалов про чеченскую войну «За что?» Политковской. Помню, как меня перепахало этой книгой. Читала по 20 страниц в день. Больше не выносила физически — рыдала, блевала…
В Чечню в 2017-м я приехала с камерой, как документалист. И объектив тебя очень спасает в таких ситуациях. Ходишь по деревне, а там многие дома до сих пор разрушены, брошены. Эти разрушения явно говорят о прицельности огня. А еще — заборы. Есть высокие, под три метра, с позолотой, чисто восточные. И тут же рядом заборы с дырками от пуль. У меня куча фотографий этих заборов.
Дом моего отца находится на окраине деревни. Пройдешь немного вдоль ручья — уже лес. И вот мы идем, а он: «Аккуратно, там окоп». 2017-й на дворе. Окоп и упаковка от сухпайка. А в горах, там же, недалеко, офигенный дом стоит, сложенный из камней. Как увидела — понеслась к руинам. Дико красиво. А отец: «Не ходи, может быть заминировано». Вот так ты все время и проваливаешься в прошлое.
Меня это особенно начало настигать, когда я вернулась в Москву. Идешь по Покровке, вдруг — забор с дырами, сразу вспоминаешь тот, другой, в чеченской деревне, украшенный ковкой в виде силуэта Кремля и пяти олимпийских колец, а пуля ударила так, что Кремль покосился. И ты с Покровки проваливаешься в войну.
Ощущение дискретного времени — оно постоянно. Ты понимаешь, что память крови, которая передается тебе от предков, не выдумана социологами или антропологами. Она реальна. Как только соприкасаешься с точками экстремума — внутри происходит химический взрыв. Пока совершенно не понимаю, что делать с тем материалом, который я отсняла в Чечне. Очень хочу сделать кино. Про себя и про войну.
Фото: Александр Вайнштейн
Трудности перевода
— А что про «обычную» жизнь? Удалось адаптироваться?
— Ощущение, конечно, что ты приехал в другую страну. Я не знаю языка, что сильно напрягает. Но это была такая чистая радость узнавания нового, которое вроде бы чужое, но на самом деле — твое. Ходила в мечеть, в горы. Идем купаться, а мне выдают длинное платье для купания. И ты радуешься. Для них — повседневность, для тебя — что-то новое. Срабатывает жадность — все собрать, зафиксировать, внутри себя уложить. Запомнила какие-то совсем простые вещи. Как взрослые женщины пришли купаться к реке с шампунями. Или спрашиваешь папу: «Как зовут кота?» — «Кот». Потом оказывается, что Мурка. «Ну пааап!» — «А что такого? Он же кот».
Жизнь в деревне тяжелая. Потому что обычный человек — бедный человек. Нет супермаркетов, просто магазинчики, будто из 90-х. Заходишь в маленькое помещение — с одной стороны шмотки, с другой — шампуни. Тут же черешня и все остальное. Конечно, счастье — оно там тоже есть. У отца вот семеро детей.
— Поддерживаете с ними связь?
— Общаемся редко. Как-то особо не о чем. У меня совсем другая жизнь, непонятная им. Отец меня спросил: «Что ты там вообще делаешь, в Москве?» — «Я режиссер» — «Ну понятно. Клоун! Ты всегда была к этому склонна». Недалеко ушел от понимания профессии (смеется).
У девчонок местных свои темы — платья, танцы. Меня научили суперпростой разновидности лезгинки. Я попала в Грозном на танцы, а меня никто так и не пригласил. Не сложилось.
Или вот — на мне сейчас вещь с грозненского рынка. Там, конечно, сложно найти что-то не розовое, не золотое и без стразов. А эти женщины, продающие на улицах кукурузу… Это все настолько искренне и честно, что никакие масс-маркеты их не затмят. Возможно, это уходящая натура. Но она прекрасна. Глянцевая Чечня скучная. А вот ехать на какой-нибудь раздолбанной девятке, где стекло подпирается бревнышком, иначе падает, вот это да.
Zarema.doc
— Никогда не возникало желания сделать какой-то театральный проект в Чечне, на Кавказе?
— Да. Документальный спектакль. Но где и кому? Нужно ли это? Не хочется никого подводить. Вот, кстати, есть такой музыкальный лейбл — Ored Recordings. Офигенные ребята из Нальчика. Они занимаются фольклорной кавказской музыкой. Популярны в Европе. Мы очень хотели сделать проект у нас в театре с основателем лейбла Булатом Халиловым. Музыка как документ времени. Мы обязательно что-нибудь придумаем.
— Как в жизни алтайской чеченки вообще случился театр?
— Отучилась год на инженера молочных производств, потом поступила на журналистику в Барнауле. Практику всегда проходила в отделе культуры и общества. И вот на последних курсах прекраснейшая Марина Альбертовна Стригунова, которую мы звали Марина Мольбертовна, затащила меня в театр. В PR-отдел. И я как-то этим всем прониклась. По ее утверждению, нигде нет столько сумасшедших на квадратный метр, как в театре.
В 2011 году попала на Сибирский видеокампус Канского кинофестиваля. Так я окунулась в среду, где ты не описываешь, а делаешь. В следующем году поехала снова, а еще через год — уже работала с ними. В 14-м случилось огромное наводнение в Алтайском крае, я побывала в нескольких регионах, собрала материал. Тогда же узнала о приеме заявок в «Школу документального кино и театра» Марины Разбежкиной и Михаила Угарова. До этого я каким-то образом узнала о самом Угарове и возглавляемом им «Театре.doc», посмотрела на торренте его спектакль «Облом-off», нашла текст этой пьесы. Чудовищно влюбилась в эту драматургию, поняла: мне надо к Угарову. Подала заявку на документальный спектакль про наводнение, где сюжет разворачивался вокруг бетонного туалета Дома культуры в одной из деревень. Просто все деревянные туалеты у них снесло водой, и остался один — бетонный около ДК. Вот там вся деревня и собиралась. Мне до сих пор кажется, что я поступила только благодаря этому туалету (смеется).
Так я отменила всю предыдущую жизнь и удрала в Москву. В ноябре 2014 года приехала, в декабре начались всем известные неприятности у «Театра.doc» — выселение из помещения в Трехпрудном переулке, разгромы спектаклей. Я постоянно находилась в «Доке», помогала с переездом. И вот в какой-то момент ко мне на занятии подошел Михаил Угаров и позвал работать с ним. С тех пор в моей жизни кое-что оставалось неизменным. Я находилась рядом с Угаровым практически все время. В какой-то момент мне прилетело от Елены Греминой: «Заремочка, вы так любите моего мужа, значит — вы любите „Театр.doc“». Я помнится, даже подготовила целую речь о том, что люблю его платонически, как драматурга, бла-бла-бла. А для Греминой это, конечно, в принципе, было очевидно. Вот так меня полюбили за то, что я любила Михаила Юрьевича.
Фото: Александр Вайнштейн
Усилие в квадрате
— Театр потерял своих основателей, многое пережил. Что же дальше?
— Сейчас главное — найти новое здание. У театра много планов. Мы делаем все, что запланировали Гремина с Угаровым: «Женщины.doc», фестиваль «Охота за реальностью». На фестиваль сможем привезти шесть человек из регионов. Формат — лабораторный, позовем ридеров, режиссеров, драматургов, которые расскажут, как работать с документальным материалом. А весной уже презентация проектов. Как только поймем по датам — объявим всероссийский сбор заявок.
— Хорошо бы кого-то и с Кавказа привезти.
— Да. В провинции ведь часто задыхаешься, дорастаешь до потока. И все. Дальше некуда. Это я по себе сужу. Вытаскивать людей в Москву на такие события — это всегда история про развитие.
— Расскажите про проект «Женщины.doc».
— Три спектакля про женщин. Первый делает Марина Клещева, и он будет про большесрочниц, которые, отсидев очень долгое время, заново начинают жизнь. Второй проект — по материалам Ксении Леоновой «Южа. Город женщин». Это город в Ивановской области, где все посты занимают женщины, потому что мужчины спились. Там даже гробовщица сама заколачивает гробы, но стесняется об этом говорить, утверждая, что этим занимается ее муж. И третий спектакль — историка Ирины Ролдугиной. «Спектакль про суфражисток», — сказала про него Елена Гремина. И мы теперь пытаемся его собрать, встречались с Ирой, придумывали, сейчас она отбирает героинь.
— Тема женщины сильна в ваших проектах. «Однушка в Измайлово» по пьесе Эмилии Казумовой, участие в работе над спектаклем «Новая Антигона» про матерей Беслана. Это попытка «дать голос»?
— Материал Казумовой попал ко мне много лет спустя после того, как был написан. Это же очень драматичная история. Героини — просто воины джихада в юбках. История про силу. Да, там одна из девочек в результате покончила с собой после череды пережитого насилия. Но это ведь тоже про выбор и про смелость. По своей форме спектакль «Однушка в Измайлово» — рассказ о лезгинке, такая даже языческая история, вневременная, про память тела, про танец. Когда ты не в силах что-то выразить — ты танцуешь. Эта история про то, что у воинов нет гендерного разделения. Что жизнь — это прустовское «усилие во времени», а когда ты женщина Кавказа, то жизнь — это усилие во времени в квадрате. Это когда ты можешь все, но за это придется платить цену, возможно, намного большую, чем человеку из какой-то другой культуры.
А Беслан — это тема про всю страну в целом. Здесь уже, наверное, не про особенность культуры как таковой, а про трагедию всего человечества. И Елена Гремина, режиссер спектакля, очень верно определила эту трагедию как античную. Это, опять же, про то, что ты имеешь право. Право скорбеть так, как посчитаешь нужным.
«Ты будешь лежать в дурке!»
— Как вы зарабатываете на жизнь? Понятно, что «Театр.doc» и его проекты — это не про деньги.
— Пока мое существование закрывает грант. А потом, я же текстовик, редактирую, работаю на фрилансе. У театра нет штатных сотрудников. Просто нужно постараться сделать площадку самоокупаемой. Сейчас я придумываю проект «Медиа.doc» с разными сумасшедшими форматами, вроде подкаста «Радио.doc», включив который можно услышать, ну не знаю, шум Владивостока в 4 утра. Вот этот доковский принцип существования перенести в медиа, которое доступно в любой точке мира, а не только группе московских интеллектуалов или маргиналов. Пока непонятно, на какие деньги делать сайт. Но нужно искать. Может быть, кто-то проникнется этим форматом «антимедиа».
Фото: Александр Вайнштейн
— Вы не скрываете, что у вас биполярное расстройство. Открыто и публично говорите об этой проблеме, тем самым мотивируя свою аудиторию серьезно и осмысленно подходить к ментальному здоровью, к таким диагнозам, как депрессия, лечиться, не опасаясь общественного осуждения.
— Все ведь пишут про депрессию одно и то же: ты не в силах объяснить свое состояние тем людям, которые в нем никогда не были. Не потому, что у кого-то супердефицит эмпатии. Нет. Это как с любовью. Как описать, что это за химия такая происходит в твоем теле? У меня был длительный период отрицания. Но если ты не лечишь или не купируешь психическое заболевание, как и любое другое, — оно прогрессирует. Нужно чаще говорить об этом. Как только ты принимаешь собственный диагноз — становишься более ответственным. И уже не болезнь носит тебя по жизни, а ты сама за нее отвечаешь. Это такая простая и офигенная штука. Возможность борьбы. Осознание, что ты не виноват в том, что с тобой происходит. Смертность от депрессий чуть ли не на четвертом или пятом месте, по официальной мировой статистике. Полезный адрес — Московский НИИ психиатрии Сербского на улице Потешной, там прекрасные врачи.
Конечно, сложно бороться с мифами вокруг этой темы. Это как восклицание моей мамы: «О ужас, ты будешь лежать в дурке!» Я лучше 10 дней полежу в дурке и буду нормальным человеком, чем выйду в окно. Лечиться — это нормально.
— Что бы вы сказали напоследок? Ваш личный посыл в будущее.
— Будущего нет. Серьезно. У меня такое четкое ощущение, что наше завтра у нас отобрали. Ты ни в чем не уверен. Идет война, и не факт, что завтра она не придет к твоему порогу. Я потеряла двух моих учителей. И с этим тоже нужно как-то научиться жить. Но это все не отменяет того, что нужно работать. Много и, главное, честно. Не лажать в этой честности. Не идти на компромиссы. Чем больше запретов, тем яростнее искусство. Мне кажется, это работает именно так.
