Душной ночью в чемоданной

В семь утра нас будил горнист.

Мы думали, что горнист должен быть как на картинке в книжке «Васек Трубачев и его товарищи». Такой аккуратный гордый мальчик в шортах. С трубой в руках и в красной пилотке. Но таких идеальных мальчиков в нашем пионерлагере не водилось, поэтому мы придумали, что это наш пузатый физрук Зубаирович.

Картинка была смешная, но мы не успевали ее дорисовать: надо было заправлять постели, чистить зубы и мчаться на линейку, а потом на завтрак. На линейку все прибегали в последнюю минуту, завязывая галстук. Кто вообще придумал носить школьную форму летом?

А на завтрак я лично вообще не пошла бы.

Есть тут совсем нечего.

Капризная ты, говорит Ленка. Ленка все ест. И сосиски, и яйца резиновые, и суп гороховый. И даже жуткую котлету, ей вкусно. Я быстро перекладываю ей свою порцию — если мы не едим, нас ругают все: и медсестра, и вожатая, и поварихи. В обед я ем только картофельное пюре, безвкусное и водянистое, ну и хлеб с чесноком и солью. Чеснок мне привезла мама, целую связку, но мы уже почти все сгрызли. Когда ночью болтаешь и слушаешь про всякие ужасы, то голодный как вампир. Поэтому мы таскаем из столовки хлеб, а чеснок и ставриды в масле у нас с собой.

А вот полдник я люблю — нам дают оладьи со сметаной или пирожок с капустой, ммм.

Правда, с киселем, который я не пью. Вот не понимаю: зачем люди пьют крахмал? Я им дома воротнички и манжеты школьные в порядок привожу, они становятся хрусткие и так сильно не пачкаются. Ну и пододеяльники еще — это тяжелая работа, я все время стараюсь от нее увильнуть. А они его пьют! Еще и смородину им портят, так что ли съесть нельзя?

Нет, я водой запью — вон ручей течет прямо в лагере.

Ручей у нас для всего: и напиться, и голову вымыть, и платье зеленое в клубниках постирать.

Вода холодная, даже в жару, и вкусная.

Не зря наш лагерь называется «Горный ключ».

А на речку нам нельзя. Одним нельзя, только если физрук Зубаирович или вожатая пойдут.

Но Зубаирович ленивый. Говорит: «А я за бассейн отвечаю!» А вожатая вечно кричит, даже если мы просто шлепанцы снимем, чтобы ноги в воду опустить. Считает, что мы немедленно утонем, стоя по щиколотку в Белке. «Загорайте!» Ничего себе, попробуй на камнях полежать! Там булыжники целые, никакое полотенце не спасет. А я еще обгораю красными кусками, а потом реву всю ночь. Нет уж! Буду сидеть под деревом прямо в платье, и панамку на нос пониже, как сельская невеста. Бабушка рассказывала, что перед свадьбой неделю на солнце не выходила и сыворотку мазала на лицо, чтобы белой быть. Смешно. Сейчас-то все хотят быть коричневыми!

А еще серженьюртовские мальчишки подглядывают. Камешки кидают в спину, гадости кричат всякие. Лучше не давать им повода. Хотя вожатая говорит, что повода им не надо, что мы им вместо развлечения. А нам поход на речку — вместо испытания! Жара, рядом холодная вода, а нам ничего нельзя.

А когда мы возмущаемся, вожатая нам: «Вы не слышали про мальчика?»

В соседнем лагере «Светлячок» утонул мальчик.

Обычный мальчик по имени Вася или Руслан. Мелкий, наверное, был. Бледный городской мальчик — про местных как-то не думалось, что их речка может по камням утащить, они же с рождения там, привыкли.

А мальчик Вася-Руслан утонул. В прошлом году. Но никаких подробностей мы не знаем. Версии трагедии всяко-разные. Но главная такая: в «Светлячке» отдыхают одни дебилы. Почему-то со светляками «Горный ключ» не дружил. С пионерлагерем «Дружба» у нас общий забор и отношения ничего так: ходим к ним мазаться зубной пастой, танцевать и иногда драться. А светляков презираем — и мы, и они. Так что прошлогоднего утопленника заклеймили тупицей. «Потому что, — сказала Ленка, — это лужица, а не река. Вот я у бабушки на Дону отдыхаю — вот где река, там семьями тонут!»

С гордостью сказала, даже обидно.

Речка Белка красивая, хотя и мелкая около лагеря. И вода в ней чистая, прямо можно пить.

А про ваш тихий Дон знаем, видели фильм, как казачка Дарья утопилась. Кстати, интересно утопилась — в книжке написано «камнем ушла под воду». А инстинкт выживания? У человека он главный. А она — раз! И с первого раза утопилась. Вот если б она железки в карман положила, тогда понятно. Но она в белой ночной рубашке была, так что непонятно.

Так что, может, и слухи это — про дохлого мальчика.

Вот старшеклассники запрет на речку игнорировали.

Всю ночь оттуда слышны хихиканье, песни и гитара. Взрослые прекрасно знают, но не вмешиваются. А эти вожатые из первого отряда — физкультурники из пединститута — сами первые туда бегут. Они со школьницами из девятого класса романы крутят — мы с Ленкой их осуждаем. Потому что еще один страшный, но непроверенный слух был из прошлого года, что девочка из второго отряда в лагере родила! Никто ничего не заметил, потому что она распашонки носила — а потом и родила! Прямо в палате. Вроде ей девочки из палаты помогали. Принесли кипяток и всякие чистые тряпки. Ладно, тряпки найти можно — а кипяток ночью где взять? Столовая закрыта!

Мы решили, что опять враки. Да и зачем ей кипяток? Чай пить, что ли?

Но мы завидуем старшим — там, на речке, поют. А мы сидим на подоконнике и пишем слова из песен. «Лади-лади, лади-ладай!» — про бедную королеву, которая не хочет жить во дворце, и чего не ушла, непонятно. И про лошадей, которые утонули. «И плыыыл по океану рыжий остров!» — Ленка уже шмыгает носом: лошади — любовь ее жизни, а тут их утопили целым табуном.

В общем, хорошо, когда тебе 14. А в пятом классе — прав у тебя никаких.

Ночью и ходить некуда. Однажды только уговорились мазать своих же пацанов, и я полночи грела зубную пасту под подушкой. Но войти в комнату мальчиков не смогла: на крыльце кто-то сушил трусы в крупную ромашку. Они болтались себе на ветру, как пиратский флаг, и на меня напал дикий смех. Меня оставили снаружи: толку не было, потому что я двумя руками зажимала себе рот. А вот Ленка пошла. И тут же угодила в таз с водой, который был хитро выставлен прямо у двери, и смеяться начали уже все, так что хулиганство не удалось.

Вечерами только и оставалось что страшные истории пересказывать, слова песен записывать, а потом спать, подперев тумбочкой дверь: мазать ходили отовсюду.

Еще, правда, у речки обсуждали важные вещи. Например, про измену. Одна девушка читала стихи про студентов, которые поженились и жили в комнате размером восемь метров, и муж там все делал — убирал, готовил, потому что ему было жалко жену-студентку. А потом он с работы вернулся, а она целуется с его другом. И он ушел, даже рубашки свои не взял.

Вот они там, на берегу, кричали! Парни говорили, что жена «гулящая», а девушки ее защищали, «имеет право»! Мы тоже поспорили — я думаю, что имеет право, но «гулящая» по сути. Ленка заметила, что свои рубашки мог бы и забрать. А Гребенкина сказала, что хорошие мужские рубашки дорогие и фиг купишь.

Но она вообще странная.

У Гребенкиной много страшных историй.

Она тут каждый год, прямо местная достопримечательность.

У нее мама — медсестра в «Дружбе», а папа возит кино: два раза в неделю нам показывают фильмы. Почему-то только черно-белые и про войну. И вот потому Гребенкину не с кем оставить в Грозном, и родители с первого класса ее держат в лагерях. По три смены, недалеко от себя. Она уже везде была и все тут знает. Даже намекала, что дурачок Вася-Руслан был ей знаком, но как-то неубедительно намекала.

А вот про пирожки с ногтями — наоборот. Страшно так, что я вжимаюсь спиной в чей-то чемодан, и завтра у меня зацветет синячище от чемоданной ручки. Гребенкина говорит тихо — иначе ворвется вожатая и начнет орать, что мы уже должны третий сон видеть, а мы в кладовке в три часа ночи.

«В кладовке!» — надо ж такое сказать!

Чемоданная это, че-мо-дан-ная! Маленькая комната рядом с палатой, в ней наши вещи лежат, а по ночам еще и истории, потому что такая традиция. Страшное — из чемоданной не выносить. Призраки спать не дадут в комнате.

Но как ты объяснишь это вожатой? Она молодая, в Грозный приехала недавно из Ставрополя, после института. И всех тут ненавидит. Говорит, что ей самый плохой отряд достался, что надо было на первый соглашаться, там дети взрослые. Ну, мы тоже хотим поскорее до 14-ти лет дорасти. Они в своем первом отряде вообще ни с кем не считаются.

Вот у нас днем — ни минутки свободной!

То аптекарский поход, то зарница.

Зарница еще ничего, там хоть бежишь, свобода, крапива тебя по ногам хлещет, в волосах жуки-пауки. И надо первым найти дерево, в котором план лежит. Да еще прятаться от идеологического противника и не потеряться.

А аптекарские походы я не люблю. Лопухи собирать и ромашку? Я с трудом лекарственное от ядовитого отличаю. На меня все время кричат, что люди и так больные, а я их еще отравить хочу. А потом Гребенкина сказала, что какая еще аптека, все выкинут и не будьте дурами! Мы с Ленкой специально следили за вожатой, куда она эти корзины отнесет, — и точно! Прямо у забора «Светлячка» и вывалила! И даже не пряталась.

После этой утренней активности — обед с жутким супом и тихий час.

Тихий час! Как в детском саду. И попробуй пикни!

Я днем не сплю — в отличие от Ленки. Мне мама привезла июльский журнал «Пионер». Я ему обрадовалась больше, чем маминому пирогу и двум коробкам «Птичьего молока». Там повесть Крапивина «Журавленок и молнии», последняя часть. Но журнал заканчивается, а сна все еще нет. Я беру хозяйственное мыло и иду стирать к ручью. Это тоже непросто — стирать белье, чтобы никто не заметил. И потом сушить его прямо в комнате. И на ночь убрать, потому что «мазилы» придут, а у вас трусы на кровати — неприлично!

А первый отряд тоже у ручья.

Волосы распустили, плетут венки. И головы мыли теплой водой — а нам достается уже только холодная, мы же после обеда в баню ходим. Помывочные дела — требуют подготовки. Баня вся дырявая. Гребенкина говорит, что мальчишки просверлили и подкладывают зеркало, чтобы нас видеть. Так что кто-то купается, а кто-то прикрывает ладошкой дырки. И в туалет надо втроем, и не меньше. «Рубежи охранять». Позавчера там нашли местного сумасшедшего мальчика по кличке Аморе Мио. Он плохо разговаривает, но поет одну строчку из песни группы «Богатые и бедные». Ясно же, что его серженьюртовские привели, чтобы нас пугать.

И в День Нептуна еще случилось происшествие.

День Нептуна проводят в бассейне, вообще ерунда!

Я в бассейн не лезу, он маленький, деревянный, и воду там не меняют.

Ленка опять говорит, что я капризничаю, ну и пусть. Я на скамейке посижу, пока им Зубаирович читает свою инструкцию. Инструкция у него такая: «В бассейн не писать!» А в День Нептуна я вообще в чемоданную залезла, потому что если плохо спрятался, то тебя прямо из палаты вытащат и обольют этой несвежей водой! Я залезла за чемодан и читала свою книжку про Женю Сидорова, когда вернулась Ленка, вся мокрая и с новостями.

Аморе Мио снял брюки и бегал за девочками с колокольчиком в руке.

А еще наша вожатая целовалась!

Нашу вожатую зовут Мила.

Людмила — это же «людям милая»! Но это не про нее. Мы ее называем «Ножка», потому что она ходит как паучиха, быстро-быстро ногами перебирает и руками машет как мельница. Разговаривать тихо она не умеет, а голос у нее высокий и визгливый. И никогда не улыбается.

Но вот Ленка говорит, что сегодня она улыбалась. Шоферу Бувади. И даже целовалась с ним в кустах у ручья. А шофер, между прочим, женатый — Гребенкина уверяла, что жена у него молодая и красивая. И ради Ножки он же не будет с ней разводиться?

А на следующий день Ножка уехала.

С утра ходила вся в слезах, а потом собрала чемодан с наклейкой «Бони Эм» и умотала на пыльном грузовике, даже смену не закрыв.

Нам ее было жаль и не жаль.

С одной стороны, шофер уже женатый и нехорошо, а с другой — а вдруг это большая любовь?

В эту ночь до шести утра Гребенкина рассказывает нам про любовь.

То есть про взаимоотношения полов. Любовь, по ее мнению, — это что-то из книг. А в ее рассказах самое безобидное — это развод, потому что остальные герои умирают от синильной кислоты или их режут ножом. Я в жизни не встречала людей, которых бы резали ножом, и говорю об этом Гребенкиной. Она фыркает — она даже повешенного в своем Черноречье видела!

И это совершенно затмевает истории про Черную Руку и Гроб На Колесиках.

Ночь ужасно душная и мы перемещаемся на крыльцо.

Достаем вторую коробку «Птичьего молока» и садимся на крылечко ждать таинственного горниста. «Горный ключ» спит, Мила-Ножка уехала, и ругать нас совершенно некому.