Михаилу Михайловичу Боброву 94 года. Он Почетный гражданин Санкт-Петербурга, действительный член Русского географического общества, профессор, заслуженный тренер РФ, заведует кафедрой физического воспитания Санкт-Петербургского гуманитарного университета профсоюзов.
Фото: Николай Гонтарь
Он галантен и остроумен, задает мне едва ли не больше вопросов, чем я ему. Критически окидывая взглядом нас с фотографом, спрашивает, занимаемся ли мы спортом, и настойчиво призывает не лениться, ибо движение — это жизнь. С ним трудно поспорить: в 76 лет Михаил Михайлович покорил Северный полюс, в 78 в очередной раз побывал на вершине Эльбруса, в 79 — на Килиманджаро, в 80 — на пике Костюшко, устанавливал там флаги Санкт-Петербурга к 300-летию города. На вопрос «Как это возможно?» отвечает, что важна правильная, неспешная акклиматизация на месте и тренировка, разумеется: «Перед каждым подъемом, где-то за полгода, я начинал ходить от дома до работы пешком — 15 км. Ко мне студенты присоединились, преподаватели некоторые, так мы и ходили целой группой. А вообще, конечно, все из детства идет — закалка, сила воли, любовь к спорту. Моим первым тренером был отец. Он погиб в эвакуации в 1943-м. А мама в блокадном Ленинграде в 1942-м…»
Диверсант
— О том, что началась война, я услышал на стадионе. Мы все тогда были очень спортивные. Все поколение. Все время сдавали нормы — «Готов к труду и обороне», «Готов к санитарной обороне», «Ворошиловский стрелок», «Ворошиловский всадник». Я занимался бегом, слаломом, альпинизмом, греблей…
Михаил Бобров и Анатолий Багров — старшие инструкторы по альпинизму 105-го и 106-го горнострелковых отрядов. 1943 год.
К тому времени уже закончил школу и пошел учеником на оптико-механический завод «Прогресс», и вот наша заводская команда участвовала в профсоюзно-комсомольском кроссе (5 км). У нас была сильная команда. На соседнем станке, например, рядом со мной работал Сева Бобров — знаменитый в будущем футболист и хоккеист. И мы заняли первое место! Радостные, пошли в душ, выходим — народ разбрелся по всему стадиону кучками и слушает радио. А там — выступление Молотова…
Утром на заводе митинг был: все рабочие заявили, что пойдут на фронт добровольцами. А директор на это сказал, что объявит казарменное положение и запрёт всех на заводе — работать-то кому-то надо! Но мне с друзьями все-таки удалось прорваться в военкомат. Сначала меня не хотели брать, потому что мне только 17 лет исполнилось. Но меня выручили спортивная подготовка и знание немецкого языка.
И меня взяли в разведывательно-диверсионный отряд. Мы должны были взрывать мосты и железнодорожные пути, передавать сведения о немецких подразделениях. В первый раз забросили в тыл врага в Псковскую область летом 1941 года. У меня до сих пор командировочное удостоверение осталось. Забросили 113 человек, а вернулось 13. Таким страшным путем добывался опыт. Потом еще четыре раза забрасывали. В последний раз под Ораниенбаумом (Ломоносовом) мы попали под обстрел своих же орудий. Меня сильно контузило, очнулся уже на катере, ничего не слышал, не мог говорить.
Привезли меня в Ленинград, в госпиталь, который размещался в Михайловском замке. И лежал я в Тронном зале Павла I.
Маскировщик
Когда я немного пришел в себя, меня нашел в госпитале мой друг Алоиз Земба. Надо сказать, что перед войной, в 1940 году, за первое место по слалому среди юношей меня наградили путевкой в альпинистский лагерь «Рот Фронт» в Приэльбрусье. Я впервые попал в горы — и тут же в них влюбился. Остался в лагере на все лето, прошел школу инструкторов альпинизма у знаменитого Евгения Белецкого.
Алоиз тоже занимался альпинизмом, был отличным лыжником. Мы дружили, несмотря на разницу в 10 лет. Во время финской войны его ранили, и он не подлежал призыву. И вот он мне рассказал, что по всему городу срочно разыскивают верхолазов для маскировки золотых шпилей Ленинграда, которые служили отличным ориентиром для прицельного огня немецких орудий.
Так я попал в бригаду маскировщиков вместе с Алоизом и двумя девушками — Олей Фирсовой и Александрой Пригожевой. В зависимости от типа золотого покрытия мы либо закрашивали высотные доминанты — например, шпиль Петропавловского собора или звонницы Исаакия, либо надевали на них чехлы, как на шпили Адмиралтейства и Михайловского замка.
Это была трудная работа. Во-первых, зима 1941−1942 года была очень холодной. На высоте и ветер, и мороз гораздо сильнее. Во-вторых, мы голодали. Холод и голод усугубляли друг друга, и мы быстро слабели. В-третьих, немцы постоянно бомбили город. Оля, висевшая между небом и землей на шпиле Адмиралтейства, чудом уцелела после одного из таких налетов. «Я видела лицо летчика», — рассказывала она потом. Когда я красил шпиль Петропавловского собора, за моей спиной разорвались три бомбы, и одна — прямо под шпилем, рядом с усыпальницей. Взрывной волной меня отбросило назад, а потом со страшной силой потащило обратно. Удар был такой мощный, что я потерял сознание. Очнулся, когда Алоиз вытирал мне кровь со лба…
Постепенно наша бригада распалась. Аля и Алоиз умерли, Оля страдала от истощения и цинги. Это была наша линия фронта.
Горный стрелок
Осенью 1942 года я случайно встретил своего первого тренера по альпинизму — Евгения Белецкого. Он рассказал, что со всех фронтов отзывают альпинистов на Кавказ, чтобы создать 12 горнострелковых отрядов. Так я попал в Школу военного альпинизма в Бакуриани, а после получил назначение инструктором в 5-й отдельный горнострелковый отряд в селении Местиа в Верхней Сванетии.
К этому времени часть перевалов Кавказа уже была захвачена. Для боя в горах у немцев имелись специально обученные егерские горные части. Это были лучшие горнолыжники и альпинисты Германии, Австрии, Италии и Румынии. Гитлер берег элитное войско, не пускал его в ход в боевых действиях на равнине.
Особенно выделялась 1-я дивизия «Эдельвейс» генерала Ланца — 22 тысячи человек, прекрасные спортсмены, на уровне наших мастеров спорта. Егеря были отлично экипированы и вооружены облегченными портативными минометами, снайперскими винтовками. Они были натренированы на бой в горах: умели скрытно передвигаться, ориентироваться, стрелять, повиснув на веревке или спускаясь на лыжах с гор.
А с нашей стороны им противостояло около 5 тысяч наспех подготовленных бойцов — горных туристов, альпинистов, которых смогли собрать по всем фронтам. Так как собрать смогли немного, части доукомплектовывались местными жителями: пастухами, охотниками, которые знали свой родной край.
О спецобмундировании или снаряжении даже речи не было! Так, допустим, солнцезащитные «очки» мы делали сами: отрезали подкладку от шинели, проделывали мелкие дырочки, рассеивающие свет, чтобы не так глаза резало. И винтовок у нас не было — были автоматы и пулеметы, а их можно только в засадах использовать. Поэтому, преследуя немцев, мы еще имели целью и трофеи захватить: оптические винтовки, кошки, лыжи, горную обувь, примусы, спальные мешки, куртки, веревки — все прекрасного качества. Через некоторое время промышленность Грузии наловчилась выпускать качественный инвентарь, нам стало полегче.
Воевали мы на высоте 3−5 тысяч метров. Это тяжело. Война в горах имеет свои особенности. Во-первых, снежная слепота, я уже упоминал наши «очки», которые не спасали, конечно. Из-за постоянной рези в глазах невозможно прицелиться, вдаль ничего не видно. Во-вторых, «горняшка». Горная болезнь возникает от нехватки кислорода. Гипоксия влияет на психику: некоторые становятся возбужденными, неуправляемыми. Или наоборот — сонными. Тогда надо их вниз отправлять. В-третьих, если ранят, большая кровопотеря, потому что кровь плохо свертывается в горах. В-четвертых, почти у всех были обморожения, не говоря уже о простудах. Мы ведь воевали вахтовым методом: поднимемся на перевал на неделю и сидим там в снежных землянках — несем боевое охранение или участвуем в боях. Нет линии обороны. Нет фронта. Главное — повыше забраться, потому что кто выше — тот сильней. Это закон войны в горах. Через неделю приходит смена, забирает обмороженных, загоревших до черноты солдат с больными желудками: ели из пакетиков каши, перемешанные со снегом. Внизу солдат отогревали, откармливали сванские женщины — они очень нас жалели.
Но самая страшная опасность — это, конечно, лавины.
Альпинист
На перевалах снег сходил даже от громкого крика. 90% погибших в нашем отряде солдат смели лавины, и только 10% погибли в бою. Я три раза попадал в лавины. Из двух выбрался довольно легко. А третья чуть не похоронила меня. Было мне тогда 19 лет, я вел группу на вахту, шел первым, прокладывал тропу. На спине — рюкзак в 50 кг: крючья, карабины, ледоруб, боеприпасы… Оставив группу в безопасном месте, мы с моим ординарцем сваном Годжи Зуребиани пошли вверх. Годжи — опытный альпинист, горнолыжник, ему тогда 56 лет уже было. Нашли удобный участок, бросили гранату и спустили лавину. Вроде, удача была на нашей стороне.
Михаил Бобров с друзьями из горнострелкового отряда, базировавшегося в Верхней Сванетии. 1943, 1944 год.
Рота стала подниматься, мы ее пропустили и пошли замыкающими. И вдруг снег у моих ног осел с характерным звуком, меня опрокинуло на спину и потащило вниз по склону. Единственное, что я успел, — перевернуть подшлемник закрытой стороной на лицо. Если бы не сделал этого — непременно задохнулся бы. Несмотря на все усилия, лавина накрывала меня, рюкзак утягивал вниз. И вдруг я почувствовал, как чья-то рука схватила меня за ногу: это Годжи прыгнул за мной в лавину и пытался удержать на поверхности. Нас крутило и несло, потом лавина резко остановилась. Два метра плотной снежной массы давили на грудь, не давали дышать. Мы стали утрамбовывать снег вокруг себя, создавать «обитаемость», а потом сидели в своей снежной пещере, гадая, найдут нас или нет. Годжи был в этом уверен и пообещал, что еще будет у меня на свадьбе тамадой. Так все и случилось: через долгих три часа, почти потеряв надежду, мы услышали собачий лай.
А после войны Годжи был тамадой у меня на свадьбе.
Тренер
Многие немцы бывали на Кавказе, в Приэльбрусье до войны в качестве туристов. Как, например, капитан Ханс Гроот, который в 1939 году чуть не замерз на леднике. Тогда его спас зимовщик Ковалев. А в августе 42-го Гроот с отрядом поднимался к западной вершине Эльбруса, чтобы установить там немецкий флаг. И вот во время восхождения он повел свой отряд по знакомой тропе к «Приюту одиннадцати» — гостинице на высоте 4200 м. А там как раз Ковалев с женой несли вахту. И Гроот узнал его, отпустил зимовщиков в Терскол с посланием: сложить оружие. Но совет Гроота нам не пригодился, а через полгода наши альпинисты сняли немецкий флаг. Я тогда руководил одним из взводов прикрытия.
Война так причудливо сводит людей! Интересный случай еще вам расскажу. В 1960 году я был на Олимпиаде в Риме вместе со сборной СССР по пятиборью. И несколько раз сталкивался там со странным немцем: он всматривался в меня, будто пытался что-то вспомнить. В конце концов, мы с ним разговорились. Он был тренером команды по академической гребле, я — по пятиборью. Вроде пересечений не было. Потом я спросил, откуда он знает русский язык. И оказалось, что он воевал на Кавказе и попал в плен. И тут я его вспомнил!
В январе 43 года мы окружили немецкую разведгруппу на Местийском перевале: хотя они и отстреливались отчаянно, но шансов у них не было. Среди убитых обнаружили двух раненых. Мы их отвезли на волокушах в медсанбат, и месяц они там лежали. Я заходил туда, когда время было, и общался с одним из пленных — Отто Бауэром. Он оказался альпинистом и слаломистом, нам было о чем поговорить. И я перестал воспринимать его как врага, видел в нем раненого альпиниста. С ним-то мы и встретились в Риме… Он потом приезжал в Москву и Петербург, мы общались до самой его смерти.
Картограф
Михаил Бобров в горах (крайний справа)
О том, что война закончилась, я узнал, находясь на высоте 5600 метров, на вулкане Демавенд-Кух в Иране. В 1944 году иранский шах Мохаммед Реза Пехлеви попросил союзников сделать точную карту его страны. Союзники, которым тоже нужна была карта, согласились. Меня назначили руководителем группы альпинистов, обеспечивавших в горах безопасность топографической съемки. Мы работали на Большом Эльбурсском хребте, он окаймляет Каспийское море. Установили на Демавенде палатки: рядом жили русские, англичане, новозеландцы. И вдруг ночью слышим — стрельба! Выскочили — а это иностранцы стреляют в воздух и кричат: война кончилась! Услышали по радио… Мы не спали больше, конечно. А когда спустились вниз, шах устроил торжественный прием в честь победы.
Советский человек
Самая большая потеря, которую мы, советские люди, понесли в мирное время, — это потеря дружбы народов. Посмотрите, какие сейчас все разобщенные, как выясняют отношения и считают обиды. Мы бы не победили фашистскую Германию, если бы не были единым целым! У нас в отряде служили грузины, сваны, азербайджанцы, армяне, греки, турки, осетины, ингуши, чеченцы, кабардинцы — всех не перечислишь. И на любого можно было положиться! Я учил сванский и грузинский языки, чтобы разговаривать с местными жителями, потому что они не знали русского. Но в бою мы прекрасно понимали друг друга. Если горцы видели, что ты не трусишь под огнем противника, бьешься до последнего, то они за тебя костьми бы легли. Это смелые, отчаянные люди, верные, преданные. Я еще тогда заметил, что самые сплоченные команды — интернациональные. Да что говорить: если бы не Годжи Зуребиани, прекрасный человек и альпинист, — я, возможно, и не сидел бы тут с вами…
Фото: Николай Гонтарь
Фото: Архивные фото предоставил Михаил Бобров
