В Дагестане ликвидировали единственную в республике заводскую конюшню «Дагестанская». Имущество конного завода, включая комплексы и девяносто восемь чистокровных ахалтекинцев, на месяц передано на ответственное хранение животноводческой фирме «Койсу». К этому времени обещают провести аукцион по поиску инвестора — руководство республики утверждает, что судьбе лошадей ничего не угрожает и их поголовье только увеличится. Однако на заводе не понимают, что будет дальше. По бумагам его уже нет. Но табун по-прежнему продолжает выпасаться на песчаных заводских просторах, в конюшнях стоят нетерпеливые жеребцы, а бывшие сотрудники навещают завод каждый день, чтобы задать лошадям корма — его закупили на последние деньги.
Фото: Амир Амиров
***
Старый чорт ковыляет по глухой дороге. Стучит по ней тростью. А отсюда до Каспийска — не рукой не подать. Новенький мотоцикл с люлькой тормозит рядом с ним.
— Садитесь! — проглатывая поднятую пыль, кричит Ибрагим.
Старик внимательно вглядывается в него.
— А-а-а! — дергает рукой он, прогоняя Ибрагима прочь, и хромает дальше, припадая на трость.
«Старый чорт хромой! — запальчиво ругается про себя Ибрагим. — Опять по-культурному не может разговаривать?!»
Если бы он в прошлый раз нормально сказал: «Убери, сынок, свой мотоцикл. Видишь, лошадь идет? Мотоцикл ей пройти мешает», Ибрагим бы тоже тогда не вспылил. Ведь как все получилось? Ибрагим приехал к брату на работу и поставил мотоцикл возле заводской левадки (огороженный загон для выгула лошадей. — Ред.). Вдруг выскакивает этот… приезжий, Шамборант: «Чей мотоцикл?! Кто сюда мотоцикл поставил?! Убрать! Негодяй!»
«Ва-а-а, — подумал тогда на родном языке Ибрагим. — Зачем он так разговаривает? Клянусь, это же я, а не он, тут родился и живу-у. Этот человек сам приехал ко мне сюда, в мое родное место со своими лошадьми и меня же гонит отсюда. Еще слухи ходят, он — мол, француз, предки его — какие-то графы. Французы бывают, что ли, такими некультурными?»
— Ах ты, старый чорт хромой! — уже летели изо рта Ибрагима ломаные русские слова. — Слушай, я тебе сейчас возьму и вторую ногу выдерну! Хромой, ты зачем пришел в мой дом и меня из него выгоняешь?!
«Ва-а, Ибрагим, ты же не так воспитан, — теперь напомнил он себе, глядя на удаляющуюся в пыли спину Шамборанта. — Во время войны же он тоже ранен был. Старших же тебя родители учили уважать».
Мотоцикл, проехав на малой скорости, снова поравнялся с Шамборантом.
— Садитесь, да…
— А-а-а! — опять отмахнулся старый чорт, на этот раз даже не взглянув в сторону Ибрагима.
Через несколько метров мотоцикл нагнал его снова.
— Владимир Петрович, извините меня за тот случай. Садитесь, да. Зачем пешком в такую даль идти?
— А ну-ка, подержи, — старый черт передал Ибрагиму трость и аккуратно загрузился в люльку. Огляделся. — Сынок, это очень удобный мотоцикл для меня! Если захочешь работать у нас на заводе, приходи, устрою.
***
С моря дует осенний ветер. Стоящий над водой туман стирает линию горизонта, и море сливается с небом. По песку тянутся парные глубокие рытвины — следы лошадиных копыт. Долго, веками морской ветер обдувал прибрежный песок и мелкую пыль с него приносил сюда, как будто знал, что пройдет время и когда-нибудь здесь возникнет конный завод и ступать по нанесенному мелкому плотно спрессованному песку будут копыта ахалтекинцев — туркменских лошадей самой древней породы. Песок здесь — особенный. Человеческая нога в него не проваливается и почти не оставляет следов. И сам он не пристает ни к обуви, ни к одежде.
— Сынок, они — чистокровные из чистокровных, — скажет Шамборант Ибрагиму об ахалтекинцах, когда тот, шестнадцатилетний, наконец придет устраиваться к нему на работу.
Вдалеке возле низкого дерева, похожего на гигантскую колючку, видна коренастая фигура главного зоотехника Рамазана. Глядя под ноги, он бредет между пасущимся табуном к большому песочному кургану. Встает перед ним и стоит, не двигается, спрятав руки от ветра в карманах. Ибрагим догадывается, о чем Рамазан думает сейчас, — об опилках. Если сегодня машина с опилками не приедет, то все — лошадям конец.
Сколько раз Ибрагим уже пожалел, что встретил в тот день старого чорта на дороге и согласился у него работать! С тех пор прошло сорок пять лет. Шамборант умер. Рамазан и Ибрагим, пришедшие на завод шестнадцатилетними, состарились. Шамборнат научил их всему, но такую ситуацию на заводе, как сегодня — не учел. Еще месяц назад бухгалтер Света привезла плохие новости из Махачкалы: «Завод ликвидировали. Финансирования нет. Корма не будет. Зарплаты — тоже». Такое Шамборанту даже в страшном сне не приснилось бы. О людях Шамборант при жизни не сильно переживал, а лошадей ставил высоко, выше человека. Ибрагим в этом сам убедился, едва устроившись на завод. Свет не видывал таких вредных кобыл, как та Колдунья. Очень прав был человек, который ей придумал такую кличку — чересчур своенравный норов у этой Колдуньи был. Даже Лачин, которая убегала самовольно на ипподром, ни в какое сравнение с ней не шла! Лачин такое еще простительно было — она чемпионка породы. Но все равно надоедало туда-сюда за ней тоже каждый день на коне скакать, ловить, на привязи возвращать. Но если сравнивать с Колдуньей, Лачин ангелом была. Чуть не убила один раз эта Колдунья Ибрагима, когда он, по приказу старого черта, держал ее под уздцы.
Фото: Марина Ахмедова
— Держи ее! Держи, не отпускай! — вопил Шамборант.
— Владимир Петрович! — криком отвечал Ибрагим, болтая ногами по воздуху. — Убьет же она меня сейчас! Клянусь, убьет!
— Ну и что, сынок! Пусть убьет! Тебя просто убьет, а мне — целый выговор, если с ней что-то случится!
Триста раз Ибрагим пожалел о том, что пришел сюда на работу! Нормальный человек не издевается так над своими работниками, как издевался над ним Шамборант.
— Сынок, лошадь — благородное животное, — старый черт постукивал тростью по земле. — Привыкает к индивидууму. Давай, иди, драй Аметиста. Хорошенько драй, а я скоро приду и проверю.
«Как надоел ты мне, — злился про себя Ибрагим, отправляясь на конюшню. — Сколько я теперь должен мучиться с твоим Аметистом? Если он сын Абсента (в 1960 году советский мастер выездки Сергей Филатов выиграл на Абсенте Олимпийские игры в Риме, впервые в истории советского конного спорта. — Ред.), то, получается, индивидуум должен умереть из-за него на работе?»
— Сынок! — внезапно появлялся Шамборант в конюшне. — Почему без дела стоишь? Ты Аметиста почистил? Сейчас проверю…
Подняв вверх указательный палец, старый чорт торжественно опускал его на круп коня и проводил против шерсти.
— Ага! Перхоть! — радовался он. — Давай, драй дальше.
— Владимир Петрович! — вопил Ибрагим. — Он же вороной! Если вороной лошади против шерсти пальцем провести, хоть одна перхоть всегда найдется!
— До блеска доведи! Драй давай, — Шамборант ковылял из конюшни назад в своей кабинет, а Ибрагим снова брался за щетку.
— Владимир Петрович! Все, блестит! — врывался Ибрагим в кабинет Шамборанта.
— Дай-ка я, сынок, сам схожу на конюшню, проверю.
«Хоть бы ты не дошел, хоть бы ты споткнулся и упал, хоть бы ты вторую ногу себе полома-ал», — думал Ибрагим ему в спину, спеша за резвым, несмотря на хромоту, Шамборантом.
Палец взмывал вверх. Опускался на круп Аметиста и въедливо шел против шерсти.
— Перхоть! — объявлял Шамборант. — Драй дальше. Пока до изумительного блеска не доведешь, не приходи.
«До изумитэльного блеска», — тихо передразнивал Ибрагим, отчаянно скребя Аметиста.
Но еще пять раз в тот день палец Шамборанта взметался ввысь и звучал приговор: «Перхоть!»
Фото: Амир Амиров
***
Нынешний директор завода Наби выходит на улицу и топчется у двери. С тех пор, как завод ликвидировали, лицо директора как будто темное облако окутало и не сползает с него. Наби ходит, вздыхает. Кажется, что его вздохи слышны повсюду. Но это не вздохи — ветер дергает колючки, растущие в песке, и шуршит дерево, облепленное, как инеем, еле заметными кристаллами соли, принесенными сюда тем же ветром с моря. Дышат лошади, фырчат, отыскивая копытами в земле корни растений. Разносится лошадиное ржание. В который раз Ибрагиму кажется, что ахалтекинцы — самые древние культурные лошади на земле — к земле и обращаются, словно своим неравномерным длинным криком просят ее не засыпать, не замедлять вращения. Ведь это человек изменился, забыл многое, потерял связь с землей, а лошади — нет, они остались такими же.
Может, если б не тот старый «пирожковоз», который государство наконец выделило Шамборанту, Ибрагима уже давно тут не было бы. Уволился бы — зачем этого старого чорта столько терпеть? Может, на иномарке давно бы ездил, может, богатым бы стал, а не провел бы всю жизнь на этом заводе. Но в тот год Ибрагиму очень понравилось сидеть за рулем автомобиля. Пусть хоть старый он был, но все равно сколько новеньких «Волг» на нем получалось обогнать.
— Сынок, давай обгоняй, — спокойно говорил Шамборант, возвращаясь на «пирожковозе» с планерок.
— Ва-а, Владимир Петрович, какой обгоняй! Это — «Волга» новая, а у меня — «пирожковоз» старый!
— Я тебя прошу, давай, обгони «Волгу», сынок…
— Владимир Петрович, неудобно-о, нехорошо-о, некрасиво-о. На старой машине зачем обгонять?
— Обгоняй, сынок! Приказываю!
Прибавив скорости, Ибрагим на пыльной дороге равнялся с «Волгой». Старый чорт, подпрыгнув, быстро опускал стекло в окне и высовывался, чтобы прокричать водителю «Волги», махая рукой на прощание:
— Наше вам с кисточкой! Хе-хе!
До сих пор неудобно такое вспоминать. Некрасиво получалось перед другими водителями. Они так смотрели «пирожковозу» вслед, как будто хотели спросить: «Этот старик не в своем уме, что ли?»
Рамазан еще стоит у кургана. А туда ветер такой приходит с моря, что деревья качаются — корневая система у них слабая, ведь в песке растут, не в земле. Зачем он так долго на ветру стоит? Наверное, Опала вспоминает. Этот Рамазан всегда молчит, а что ни спросишь у него — кличку лошади, или в каком году событие произошло, или что в точности Шамборант говорил — он все лучше других помнит. Только про Опала слова из Рамазана не вытянешь. Одно говорит: «Опал — непобедимый жеребец. Мой любимчик Опал. Опал давно пал».
А Ибрагим помнит, как Рамазан прибежал утром на завод из дома и узнал, что Опал пал — от эмфиземы легких. Рамазан расплакался. Тут раньше поблизости ипподром был, и конная школа была. Рамазан объезжал там Опала, прыгал на нем, скакал. А когда Опал пал, от его сына, жеребца Омара, вообще не отходил.
Но ипподром закрыли. Конной школы тоже больше нет. Скоро не будет завода? Ибрагим сжимает кулаки. Он может поклясться, старый чорт сейчас в могиле точно ворочается, не находя покоя, и тот шорох, который доносит ветер с моря, — это тяжелые вздохи его, Шамборанта. А Рамазан в последнее время часто любит повторять: «В этом мире, если так посмотреть, очень много несправедливостей, честно говоря».
В том кургане, у которого Рамазан сейчас стоит неподвижно, будто перед неизведанным будущим, и, наверное, как и Ибрагим, вспоминает прошедшие дни, Опала и похоронили. Но первым там похоронили Юлдуза. Юлдуз… Сколько лошадей Ибрагим видел, но такого жеребца — никогда. Тогда только он понял, о чем ему говорил Шамборант, перечисляя достоинства ахалтекинцев, — нос, грива, телосложение, плечо. Нет, не было еще в мире такого жеребца, как Юлдуз.
— Сынок, — говорил Шамборант, глядя на Юлдуза, — в мире за этого жеребца дадут сто тысяч долларов, не меньше.
— Какие доллары, Владимир Петрович? У нас в республике — только рыба красная, коньяк, виноград. А долларов ни у кого нету же.
Здоровый Юлдуз пал прямо на манеже. «Как? — не мог поверить Ибрагим. — Совершенный жеребец. Самый красивый жеребец из всех, созданных природой. Изумитэльный жеребец! Зачем он пал?»
— Сынок… — надрываясь от рыданий, говорил Шамборант, — давай памятник Юлдузу поставим.
— Какой памятник вообще, Владимир Петрович?
— Надо, сынок, памятник. Надо…
— Владимир Петрови-ич, лошадь — это животное. У нас памятники принято только людям ставить.
— Это не просто животные, сынок. Поверь мне… Это — последние капли мира.
***
— Говорили: реорганизация! А это — ликвидация! — слышит Ибрагим из открытой двери кабинета сильный голос бухгалтера Светланы. — Теперь завода нет, а лошади есть!
Как смерч, Наби выносится за дверь. Встречается с Ибрагимом тяжелым взглядом. В кабинетах холодно, и даже от ковра на полу в кабинете директора исходит ощущение отсутствия человеческого тепла.
— Я не могу просить людей приходить чаще, чем один раз в день, — слышится голос Светланы, говорящей с кем-то по телефону. — Корма до января месяца хватит. А что нам делать? Вот скажите, что нам делать? Работники уже больше месяца зарплату не получают, но приходят из какой-то своей… доброты, что ли, человеческой.
Нашел же в 72-м году старый чорт общий язык с первым заместителем председателя Совета министров Абуевым и первым секретарем обкома Умахановым. Почему теперь заводское руководство с властью общий язык найти не может? Неужели прав был старый чорт, когда говорил: люди, которые войну прошли, — они другие, они сразу друг друга узнают и понимают. Столько раз Ибрагим слышал историю о ранении Шамборанта, что представлял ее в таких деталях, будто сам побывал там, на войне, в том лесу вместе с ним. Особенно изумитэльной мельчайшей деталью были крылатые хлопья снега, которые садились на глаза убитой лошади и не таяли. А старый чорт все смотрел и смотрел в них, пока снег не покрыл их целиком. Может быть, тогда в него и вселился дух лошади, заставляющий любить ее больше, чем человека. Теперь, когда Шамборанта давно уже нет, Ибрагим думает: а пускай хоть кто-то любит лошадей больше, чем людей. Все равно люди уже лошадей почти совсем не любят.
Ибрагим так хорошо представлял себе тот день 41-го, когда Шамборант получил осколок в ногу, что мог о нем рассказать красочней, чем если бы это сделал даже сам старый чорт. В кавалерийском полку справа и слева шли конники, а в середине — еще один конник. Шли они вдоль леса. Гаркнула на морозе команда: «Спешиться! Занять оборону!» Правый конник и левый конник кинули поводья тому, что шел посередине. И он поскакал угонять лошадей в лес. Шамборант был посередине.
— Сынок, артиллерия била, минометы, еще артиллерия. Меня ранило в колено. Я обрадовался — жив останусь. Ведь немцы, как мы узнали потом, ждали нас в засаде. Почти весь наш полк полег. А меня санитары забрали.
Еще одна просто изумитэльная деталь. В госпитале, куда привезли Шамборанта, один раненый кричал: «Больно! Больно! Дайте спирта! Дайте спирта!» А, охрипнув, выдернул чеку из гранаты: «Взорву! Дайте спирта!»
— До того люди от боли доходили, — качает головой Ибрагим.
Вот если бы Абуев и Умаханов не прошли войну, они бы не поддержали предложение об открытии в Дагестане конного завода, не сказали бы Шамборанту: «Мы — люди военные. Цену лошадям знаем» и не повезли бы его в совхоз Алиева под Дербентом, показывать землю. Но Шамборанту понравилась земля здесь — у озера и у моря. Не заявись сюда Шамборант, судьба Ибрагима точно пошла бы по-другому. Все равно Ибрагим сильно лошадей никогда не любил.
Он снова выходит на улицу. Видит, как Рамазан нескорым шагом приближается к конюшне. А много лет назад тут один индивидуум конюхом работал, Рамазан с ним дружил, тот умер уже. У того любимчик жеребец был. И, получается, призвали этого индивидуума в армию. Жеребец сразу понял, что больше индивидуума не увидит, плакать вот такими слезами стал. Все старые сотрудники завода поклянутся — крупные слезы катились из глаз коня.
— Рамазан! Рамазан, слушай сюда на минутку! — зовет Ибрагим. — Как звали этого жеребца, который плакал, когда конюх в армию уходил?
— Кирилл! — отзывается Рамазан.
— Рамазан, еще иди, да, сюда на минутку! А сколько времени он не ел?!
— Целый месяц, по-моему! — Рамазан делает в сторону Ибрагима несколько шагов.
— А сколько метров он прыгал, не помнишь, Рамазан?
— Прыгал… — Рамазан делает еще несколько шагов к Ибрагиму. — Метр восемьдесят прыгал.
— Он же не дождался конюха своего?
— Нет.
— Тот же из армии пришел, а конь уже пал?
— Пал.
Рамазан возвращается к конюшне. Наклоняется к ручке двери. Из его глаза, заслезившегося на ветру, падает слеза.
Фото: Амир Амиров
Получается, прав был старый чорт, когда говорил: «Лошадь привыкает к индивидууму». Сколько врачей тогда этого Кирилла лечили, сколько ни старались его насильно кормить, он все равно не ел, только плакал целыми днями. Потому что, получается, тот конюх всегда же чистил его, прыгал на нем, яблочки ему приносил. Потом комиссия из города приехала, когда уже Кирилл пал, вскрытие тоже сделали. Валлахи, оно очень большое оказалось — сердце у лошади. Как ведро десятилитровое. Такой побочный эффект природа для лошади предусмотрела — из-за того, что лошадь скачет, ей большое сердце нужно, чтобы прыгать высоко, а если бы ей не надо было высоко скакать, то не привыкала бы она так сильно к человеческому индивидууму. Так же получается? А эти ахалтекинцы — они гордые вообще. Сразу характер показывают. Не понравится ахалтекинцу индивидуум, ни в какую внимание на него больше в жизни не обратит. Умрет, а не обратит. Хоть что делай, ахалтекинец даже ухом в его сторону не поведет. Это — тоже побочный эффект, получается. Если бы ахалтекинцы сами не были такими благородными, они бы и в индивидуумах не искали благородства. Так же получается?
***
— Халид, — Рамазан останавливается возле денника.
За решеткой ходит высокий соловый жеребец. Солнце из окошка ложится на его спину, бока, грудь и высокую шею, словно окуная всего коня в тонкий слой живого золота. Увидев Рамазана, Халид приближается к решетке, высовывает длинную морду, косит влажным глазом, на котором будто бесконечно тают невидимые снежинки.
— Чувствуешь все, Халид? — спрашивает Рамазан.
Жеребцы-производители, как Халид, они же не сами по себе такими рождаются. Родившийся жеребенок — всего лишь заготовка, а так его еще объездить надо, отправить на ипподром, как раньше отправляли — на местный, в Пятигорск, в Краснодар, в Тбилиси. Еще спрашивают: «Зачем ахалтекинцы?» Такие вопросы может задавать только тот, кто никогда не ездил на «Мерседесе», а всегда довольствовался жалкими «Жигулями»! Вот так, пускай даже грубо, Рамазан отвечает на этот вопрос.
— Рамазан! — слышится голос Ибрагима. — Опилки привезли!
Что опилки привезли — хорошо. Значит, завтра получится отнять жеребят от маток. Маток надо больше кормить, а кормов нет. Зачем они так делают в этих инстанциях, да? Зачем завод ликвидировать? Лошадь — это же памятник! Памятник природе! А что, если бы природа не хотела лошади, если б не нужна ей лошадь была, создала бы природа лошадь? Нет же! Зачем тогда такие вещи делать — завод закрывать? Никто отсюда ни одной лошади не отдаст! А если за ними придут… если только придут лошадям делать плохое, то… Рамазан тоже уже давно для себя все решил.
— Халид…
Ахалтекинец кружит по деннику, высоко держа голову. Снова приближается к Рамазану, просовывает морду между прутьев денника наружу. Конь и индивидуум долго смотрят друг другу в глаза.
— До моего сознания тоже такое не доходит, — слабым голосом говорит Рамазан. — В мире, клянусь, много несправедливостей, но такой несправедливости мир еще не видел — чтобы за ахалтекинцами пришли. Такого в моих понятиях нету… Тогда трупом тут лягу! Только через мой труп пусть их забирают. Клянусь, я готов умереть за них. А почему я должен быть не готов?!
Давно уже Рамазан начал думать: хоть мир и сейчас очень несправедлив, в нем происходило бы еще больше несправедливостей, не будь лошадей. Тогда ведь человеку не с кого было бы брать пример. А раньше, когда человек каждый день общался с лошадью, он от нее брал благородство. Но потом, когда появились машины, все эти хорошие лошадиные качества начали из человека уходить.
Халид приседает на одну ногу — просит сахара. Как дети же они — эти лошади, любят сладкое. И, как дети, пугаются. Бывает, возвращаются с берега моря, а на колючку пакетик черный попал, шуршит от ветра, хлопает, бьется. Лошади глаза от страха выкатывают и скачут прочь всем табуном. А если лошади нож показать, Рамазан поклясться может, заплачет она. Вот такие слезы из ее глаз будут идти. Нельзя же нож показывать детям и лошадям.
— Рамазан, — зовет Ибрагим, — а ты не помнишь, как Шамборант лошадей не отдал?
— Помню, — отзывается Рамазан.
Вот этот случай Ибрагим и сам помнит очень хорошо. Даже еще лучше, чем все остальное. Дело было так — ахалтекинцев с завода привезли на скачки в Краснодар. Ничего не сообщив Владимиру Петровичу Шамборанту, высокое начальство отдало приказ — лучших ахалтекинцев дагестанского завода отправить на конный завод в Ставрополь. Приехали машины на ипподром, погрузили первых лошадей. Старый чорт, как узнал об этом, пулей полетел в Краснодар. Встал вот так — грудью — перед машинами: «Мои лошади! Не отдам и всё!» — «Приказ главка! Из Москвы!» — «Я этому приказу не подчинюсь!»
— Был бы жив Шамборант, сейчас бы сидел в приемной у главы, — говорит Рамазан. — Если бы его не пускали, он бы все равно никуда не ушел, своего бы добился.
Только Ибрагим знает: не сидел бы в приемных старый черт, угонявший в войну лошадей в лес. Он схватился бы за трость и, закрывая собой лошадей, махал ею, как махали его французские предки шпагой. И хоть не настолько сам Ибрагим любит лошадей, он встал бы рядом с Шамборантом — из уважения к этому человеку, при жизни называвшему его сынком. Уважения стало еще больше, когда в 93-м году старый Шамборант съездил во Францию, но не согласился на уговоры родственников получить там титул и остаться в Париже. Старый чорт вернулся в Дагестан. А когда он только въехал во Францию, в честь него даже дал салют гусарский полк, давным-давно основанный Шамборантами. Какой еще другой человек не захотел бы в Париже графом жить? Любой бы согласился. Только не старый чорт. Никогда Ибрагим не мог понять этого человека.
— Получается, они — вредители? — спрашивает Рамазан то ли стоящего перед ним в золоте Халида, то ли Ибрагима, выходящего из конюшни. — Эти, в инстанциях, вредители, получается?
***
Поднимается ветер. Несет мелкие песчинки в направлении от берега моря к берегу высыхающего озера Турали. С той же стороны из-за кустов показываются лошади. Бегут ахалтекинцы. Мускулы, словно живая ртуть из волокон и мяса, перекатываются у них на груди. Кажется, что их бег и рождает ветер, переносящий, по соизволению земли, споры и камни, песок и семена, время и людей. Если бы сейчас садилось солнце, а катилось бы оно за море, за спинами ахалтекинцев, это место стало бы неотличимо от рая. Но до заката еще остается время, и когда солнце начнет путь к морю, лошадей уже заведут в конюшни, работники уедут вместе с директором, ведь они — уволены, а завода — нет. И ахалтекинцы не побегут впереди заката низким бегом, словно действительно хотят своими копытами достучаться до земли.
Еще был случай смешной. Не всем он, конечно, понравится. Один раз Ибрагим отправился стрелять собаку. Собака плохая была, дикая, на баранов нападала. Теперь выехал Ибрагим за левадку — с ружьем наперевес и галопом на кобыле. Собака вдоль озера побежала. Ибрагим вспомнил, как в «Кавказской пленнице» всадник на скаку бросает поводья, вскидывает ружье, целится, стреляет. Ибрагим тоже на полном галопе бросает поводья, вскидывается ружье… Ва-а-а, а там, оказывается, не прицелишься-а-а! Как в кино не получается! Лошадь же скачет, ружье прыгает! Но Ибрагим все равно нажал на курок. Раздался выстрел. Ибрагим совершил полет в одну сторону, перепуганная лошадь — в другую. Собака убежала. Встав с земли, Ибрагим потер ободранные щебнем руки, колени. Поднял ружье и заковылял, прихрамывая, как старый чорт, к конюшне. А лошадь скакала впереди него, подпрыгивая, будто на каждом шагу ее подстерегали черные пакеты. Работники завода в это время сидели на заборе и, держась за животы, «ловили ха-ха». Даже Шамборант смеялся от этой истории…
Фото: Марина Ахмедова
Бегущие ахалтекинцы оставляют глубокие круглые следы на песке. Рамазан говорит, у земли тоже есть ум. Земля даже делает разницу между ногой человека и лошадиным копытом. Рамазан считает, если земля перестанет чувствовать, что по ней ступает копыто лошади, она начнет изнутри пустеть. Высохнут озера. Покроются солью деревья. А сама соль перестанет быть соленой. Ветер перестанет дуть. Туркмены хорошо такие вещи понимали. Они целыми веками создавали ахалтекинцев, кормили их лепешками, смазывая те жиром, скакали на ахалтекинцах, подпрыгивали на них, пока те, взяв самое лучшее от человека, не стали памятником природе.
А Ибрагим теперь чаще вспоминает слова Шамборанта: «Лошади — это капли мира». Зачем сразу у него не спросил, как такие слова понимать? Теперь самому надо думать… Почему капли, да? Если капли, то получается, мало их. А если их мало, то и мира, значит, совсем мало? Так ведь получается?
